Георгий Скребицкий - Рассказы охотника

Но вот наступила осень. День ото дня охота с ястребом становилась все труднее. Утки перебрались из мелких водоемов на большие озера и стали очень пугливы. К ним трудно было подобраться. Тетеревята тоже выросли. Они держались в лесной чаще, где ястребу невозможно было их ловить. Оставались одни куропатки. Но и их стало гораздо меньше, и мы с Пахомычем часто совсем бесцельно ходили по опустелым осенним полям.

Однажды, как обычно, мы отправились искать куропаток. Охота не задалась; мы проходили почти весь день, а дичи все не попадалось.

— Пойдем-ка лучше домой, — предложил я. — Видно, сегодня толку не будет.

Но Пахомыч ни за что не хотел возвращаться с пустыми руками.

Уже начало смеркаться. Голодные и злые, мы молча шли полем, неподалеку от лесной опушки.

Вдруг из куста из-под самых ног выскочил огромный заяц и, прижав уши, покатил к лесу.

Не успели мы опомниться, как Резвый уже кинулся в погоню. У самой опушки он настиг зайца, сбил его с ног и вцепился когтями в спину.

— Готово дело! — крикнул Пахомыч.

Но не тут-то было! Заяц попался большой и сильный. Он вновь вскочил и помчался к лесу, а Резвый у него на спине.

— Врешь, далеко не уйдешь! — крикнул ему вслед Пахомыч и поспешил к опушке.

Еле переводя дух, мы подбежали к кустам, где скрылся заяц с ястребом. Никого нет. Куда же они девались, где искать?

— А ведь дело-то дрянь! — заволновался Пахомыч. — Больно здоров заяц попался. Может далеко ястреба утащить, пока тот его задерет. Свалится где-нибудь за километр отсюда. Резвый наестся зайчатины и улетит. Где его тогда искать? Да еще в темноте… Беда!

— Погоди, послушаем, может где завозятся, — предложил я.

Мы прислушались. Тихо. Лес засыпал в серых осенних сумерках.

Вдруг неподалеку раздался жалобный крик, будто закричал ребенок.

— Заяц! — в один голос вскрикнули мы и бросились в ту сторону.

Ломая ветки, выскочили на поляну. Огляделись. На другой стороне в кустах что-то отчаянно билось, и оттуда вновь раздался заячий крик.

Мы подбежали к кустам. Среди веток метался заяц, стараясь вырваться, а Резвый крепко держал его когтями одной лапы. Другой лапой он вцепился в толстый сук. Так он удерживал на месте свою добычу. Справиться с нею он, видно, не мог.

Мы схватили зайца и с трудом высвободили из его шкуры ястребиные когти. Но отцепить другую лапу ястреба, которой он вцепился в дерево, было невозможно — слишком глубоко вонзились его когти. Пришлось ножом срезать сук, и тогда освободили Резвого.

Я положил огромного зайца в заплечный мешок. Пахомыч взял ястреба и посадил себе на руку. Но Резвый вдруг отчаянно замахал крыльями, повис на руке тут же упал на землю. Что такое?

Пахомыч поднял его, опять хотел посадить на руку, но ястреб снова упал.

Тогда старик быстро опустился на землю и стал осматривать птицу.

— Лексеич, горе-то какое! — вдруг воскликнул он. — Пропал наш Резвый!

— Что, что случилось?

— Ноги ему проклятый косой повредил, — заохал Пахомыч. — Гляди, будто тряпки болтаются — знать, вывернул. Пропал, пропал наш соколик! — И старик, склонившись над ястребом, заплакал.

Поздно вечером вернулись мы домой. Взяли ящик, в котором вырос Резвый, настелили туда сена и положили больную птицу.

Всю ночь просидел Пахомыч над своим воспитанником. К утру Резвый умер.

Мы закопали его на опушке леса и посадили над ним молодую березку.

Много лет прошло с тех пор. Березка выросла, стоит высокая, стройная.

Немало за это время вырастил Пахомыч хороших ястребов, но ни один из них не мог сравниться с Резвым.

Часто в осенние вечера, возвращаясь домой с охоты, мы с Пахомычем проходим по лесной опушке мимо заветной березки. Она стоит немного в стороне от других — высокая и тоненькая, в золотом осеннем уборе.

Иногда мы садимся тут же на бугорок, сидим молча и слушаем. В осенних сумерках засыпает лес, кругом тихо-тихо, не чирикнет ни одна птичка. Только порой пробежит ветерок, тронет гибкие ветки березы, и тогда они начинают покачиваться и слабо шуметь, будто шепчут, будто рассказывают нам о нашем старом крылатом друге.

Дней десять гонялись охотники за медведем. Убить не могут и в берлогу улечься не дают. Только он ляжет — опять спугнут. Охотники-то молодые, неопытные, а медведь попался чуткий: как заслышит по снегу шорох лыж, сейчас же вскочит — и наутек.

Видят охотники — не простое дело убить такого зверя. Решили напрасно медведя не пугать, а выследить, куда он заляжет, и не трогать его до глубоких снегов — пускай себе облежится. Так и сделали.

Прошло две недели. Наступил самый снежный месяц — февраль. Недаром про него говорится: «Февраль придет, все пути заметет». Чуть не каждый день снег да метель.

Наконец как-то в ночь непогода стихла. Утром выглянуло солнце, и осветило лес, разряженный в розовые и голубые одежды. Все деревья укутались в тяжелые ватные шубы, нахлобучили белые шапки, низко опустили ветви, будто руки в огромных пуховых рукавицах.

В то утро охотники опять пришли в лес за медведем. Только на этот раз не одни — пригласили на подмогу старого медвежатника дядю Никиту.

Никита и сам как медведь — огромный, сутулый, все лицо заросло густой бородой, а из-под нависших бровей блестят живые, острые глазки. Идет Никита на лыжах, переваливаясь с ноги на ногу. Зато уж как шагнет… попробуй угонись! Пока по лесу шли, совсем замучил молодых охотников. Рады, что наконец до места добрались.

Остановились на поляне, пустили собак в ту самую чащу, куда в последний раз скрылся медведь, а сами разбрелись по лесу.

Прошел час, другой. Облазили собаки всю чащу, каждый куст обнюхали — нет берлоги. Пропал медведь, будто сквозь землю провалился.

Сошлись охотники опять на поляне и не знают, что дальше делать. Дядя Никита спрашивает товарищей:

— Может, ушел отсюда медведь? Вы след-то хорошо проверили?

— Да, каждое утро кругом чащи обходили. Не было выходного следа. Не выходил медведь.

Тут и сам Никита призадумался: «Куда же ему деваться? Не мог же он отсюда улететь!»

Вдруг где-то далеко в чаще Никитова собака залаяла. Охотники схватились за ружья, бросились на голос собаки. Полезли через кусты, через валежник, насилу пробрались. Глядят — эка досада! Собака-то не медведя, а белку нашла. Стоит под сосной, смотрит вверх и лает. Вершина у сосны широкая, разлатая, как огромная корзина. Вся сучьями завалена видно, раньше было гнездо какой-то большой птицы, а теперь снег все забил, и не разглядишь ничего.