Анатоль ле Бра - Легенда о Смерти

Они встают и перед глазами читателя — эти сцены повествования, неторопливого, обстоятельного и увлекательного, хотя нигде в книге они не описаны прямо. Они возникают из самой ткани текста, из брошенных по ходу рассказа — случайно, к слову, — упоминаний вещей, мест, имен, из каких-то очень личных ссылок на знакомых людей, на как будто всем известные обстоятельства, из особенной простой и доверительной интонации невидимого рассказчика. Невидимого, но почти реально ощутимого. Это лишь одна — из многих! — необычайно привлекательных сторон этой книги. Она легко читается — читается, как слушается. В ней все время «звучат» голоса рассказчиков, и среди них — главный, женский, голос, в котором легко угадывается образ немолодой бретонской крестьянки, много видевшей и испытавшей, мудро, по-доброму, не без юмора смотрящей на жизнь. А какое ощущение теплоты, симпатии окутывает этот образ! И это притом, что в книге нет ни единого слова, прямо относящегося к главной рассказчице. Таков талант писателя, его власть над словом. Своих информантов — так принято называть народных сказителей и рассказчиков, которых записывают фольклористы, — он сделал литературными персонажами, героями своей книги. Его главная «героиня» — известная бретонская сказительница, «королева сказочников» Мархарит Фюлюп (1837-1909) из деревни Плюзенет в провинции Трегор. Искалеченная в детстве рука помешала Мархарит заниматься крестьянским трудом, и она стала профессиональной «паломницей» — исполняла паломнические обеты вместо тех, кто не мог их совершить. Об этой профессии и о паломнице, подобной Мархарит, Ле Бра рассказывает в одной из глав своей «Легенды о Смерти», посвященной паломничеству душ. Мархарит обошла пешком почти всю Бретань, везде заучивая и исполняя народные песни, сказки, легенды. Она знала их множество, иногда очень редких, почти забытых. Ее отыскал Люзель, которому она передала большое число песен, вошедших в его сборники. Он и представил Мархарит своему сотруднику и ученику. Однако для Анатоля Ле Бра Мархарит Фюлюп стала не исполнительницей песен и баллад, не сказительницей, а рассказчицей. Тексты, собранные им в эту книгу, иначе как рассказами не назовешь. Не сказки, не предания и даже не легенды, хотя писатель и назвал свою книгу «Легендой», а именно рассказы. Ле Бра очень тонко уловил и очень точно передал в литературной обработке их ровный повествовательный характер и убедительную простоту, жизненную достоверность. Они звучат здесь как свидетельства очевидцев и непосредственных участников происшедшего, как откровенные и доверительные воспоминания о реально случившемся.

И все же для Ле Бра эти рассказы — Легенда. Здесь-то и сказался ученик Ренана. Трезвый, критически настроенный ум историка-позитивиста — и, скорее всего, атеиста, что так типично для человека французской культуры конца XIX в., — не мог позволить писателю принять как реальность мистические мотивы и сюжеты, вплетенные в канву повествований наравне с жизненными реалиями. Для него это фантастический элемент народного сознания, плод поэтического воображения. Но наделенный сам «душой бретонца» и, главное, художника и поэта, Ле Бра не мог не проникнуться поэзией народной веры, того простодушного, но мощного и всеобъемлющего религиозного чувства, которое пронизывает собою эти рассказы, поднимая их на уровень почти эпических преданий. Отсюда, наверное, и идет особое, редкостное ощущение красоты и правды «Легенды о Смерти», какой бы пугающе таинственной и грозной ни была тема, объединяющая эти предания.

Тема Смерти изначально предполагает тайну, мистику, первозданный ужас перед неизвестностью и неизбежностью. Но когда рассказ за рассказом читаешь Легенду, «сладкий ужас», всегда связанный с эстетикой такой темы, постепенно сменяется чувствами более спокойными и более глубокими, значительными. Конечно, в этих рассказах во множестве присутствуют даже не атрибуты, а чрезвычайно выразительные образы смерти, обрисованные столь же конкретно, зрительно, почти осязаемо, как реалии повседневного земного бытия. «Рабочий смерти» Анку в широкополой шляпе, бросающей тень на безглазый череп, в громыхающей повозке и с косой, заточенной наружу; призраки и привидения, ночные явления мертвецов; кладбищенские голоса, звоны колоколов и мистические мессы в мертвых церквах; страшная книга «Агриппа», подписанная самим дьяволом, и сам дьявол, и ад... Ад — что может быть таинственнее, невообразимее, сколько фантазии и слов истратило человечество, чтобы создать его непостижимый, ужасающий образ. И вдруг из бретонского повествования узнаешь, что дорога в ад «большая, широкая и содержится всегда в полном порядке; она всегда готова принять путника», словно речь идет о дороге из Сен-Бриё в Морлэ, а главное, что вдоль нее — «девяносто девять постоялых дворов... где любезные и хорошенькие служанки... наливают всякие ликеры!»; сумеет путник устоять, «не пьет без удержу» (и невольно всплывает фраза из другого рассказа — «жены рыбаков всегда опасаются, не остались ли их мужья напиваться где-нибудь в кабаке») и к последнему постоялому двору приходит трезвым, он может вернуться обратно: «ад больше не имеет на него прав». И всего-то? Нет, ужасы ада и блаженства рая остаются здесь незыблемыми в своей сути. Но форму в народном воображении они принимают конкретную и очень бретонскую: «Представьте себе лес башенок, таких же легких и стройных, как башни Бюлата или Крейскера... Флюгера вращались над башенками и издавали — нет, не скрип, а сладостные звуки». Это рай. А замок, горящий пламенем, с невыносимым запахом серы — это ад... Главное же, всё мистическое, потустороннее предстает здесь не в туманных видениях, не в провидческих снах и откровениях, а воочию, как часть здешней, посюсторонней, жизни, в едином ряду ее дел, событий и вещей. И вот мертвый пахарь пашет свои земли, чтобы вернуть им привычный цветущий вид, какой они имели при его жизни. А старый хозяин фермы после смерти остается жить в своем доме, хранит яблоки, шутит над полюбившейся ему молоденькой служанкой, подружившейся с ним, да еще и становится отцом последнего своего сына. Потому что то, что в католицизме называется чистилищем, искуплением земных грехов, по бретонским понятиям душа тоже проходит здесь, на земле, и более того, рядом с домом, возле села или фермы, ибо «она должна после смерти делать то, что привыкла делать при жизни», пока не исполнит свое послушание.

Так миры живых и мертвых смыкаются в единую общность, даже в одну общину. У каждого из них свое пространство: мертвые внутри стен приходского участка [3] Приходский участок — духовный и административный центр бретонского села или городского района — огороженный невысокой каменной стеной с монументальными въездными воротами ансамбль, состоящий из церкви, кладбища за нею и небольшой площади перед нею с гранитным распятием (голгофа) и поминальной часовни (оссуарий). , живые — за его стенами — и свое время: живым — день, мертвым — ночь. Но миры эти проницаемы. Этот сюжет — общение живых и мертвых, проходящий через всю книгу, пожалуй, самый волнующий и человечный. Он и страшит до замирания сердца, и трогает, порой до слез, и завораживает, и внушает надежду. В конце концов, все они — и живые, и мертвые — земляки, соседи, родственники. Их объединяет земля, по которой они ходят и в которой они лежат, море, которое несет им и жизнь, и смерть, небо, под которым проходит их жизнь и куда уходят их души, — анаон. И уходят не навсегда. «Подожди, мой друг, когда я приду к новому воскресению, — говорит душа телу, прощаясь с ним в балладе, которой завершается глава об исходе души, — я ухвачусь за твою руку и... обрету силу любви, чтобы увлечь тебя за собою». Смерть, какой бы пугающе грозной она ни ощущалась, в поэтизированном мировоззрении бретонца оказывается не концом жизни, а ее частью, ее продолжением в мире ином. Да и мир иной со всей его неизведанной тайной оказывается где-то здесь, поблизости от мира этого, аналогичен ему и связан с ним в единый круговорот бытия, некий цикл, подобный природному: восход-закат, тепло-холод, свет-тьма, жизнь-смерть-жизнь...