Элизабет Джордж - Верь в мою ложь

— Нет.

Они оба сделали по глотку, глядя в глаза друг другу. Кав опять улыбнулся. Ян шагнул к нему. Кав отшатнулся. Он попытался сделать вид, что его внимание привлёк блеск столового серебра или низкая ваза с цветами на столе, но это не обмануло Яна. И при виде реакции Кава он подумал точно то же, что подумал бы любой мужчина, если бы он был на двенадцать лет старше любовника и был готов отдать всё, лишь бы не расставаться с ним.

В свои двадцать восемь лет Кавех мог привести множество причин, объясняющих, почему он не готов осесть на месте. Но Ян не был готов их услышать, потому что знал: только одна из них была правдой. И эта правда представляла собой некую форму лицемерия, притворства, — а притворство было главным моментом всех тех споров, что происходили между ними за последний год.

— Помнишь, что за день сегодня? — спросил Ян, снова поднимая свой бокал.

Кав кивнул, но вид у него стал огорчённым.

— День, когда мы встретились. Я забыл. Наверное, слишком многое происходит в Айрелет-холле. Но сейчас… — Он показал на стол. Ян понял, что друг имеет в виду не только сервировку, но и хлопоты, которые достались Яну. — Когда я увидел всё это, я вспомнил. И почувствовал себя так паршиво… Я-то ничего для тебя не приготовил.

— О… это неважно, — ответил Ян. — То, что мне нужно, недалеко спрятано, и ты можешь мне это дать.

— Ты уже это получил, разве не так?

— Ты знаешь, что я имею в виду.

Кавех подошёл к окну и резким движением раздвинул плотно закрытые занавеси, как будто желая проверить, угас ли уже дневной свет, но Ян знал, что он просто пытается сформулировать то, что хочет сказать, и что при мысли о том, что он готовится произнести то, чего Ян не хочет слышать, у него начинает гудеть в голове; у самого Яна потемнело в глазах. И он с силой моргнул, когда Кавех наконец заговорил.

— Если мы распишемся в книге регистрации, это не придаст нашим отношениям больше официальности, чем уже в них есть.

— Ерунда, — возразил Ян. — Дело не просто в официальности или открытости. Дело в законности. Это даст нам положение в обществе, и, что куда более важно, мы скажем всему миру…

— Нам не нужно такое положение. Мы уже имеем его как состоявшиеся личности.

— …и что куда более важно, — повторил Ян, — мы скажем всему миру…

— Вот-вот, в том-то и дело, — резко перебил его Кавех. — Мир, Ян. Подумай об этом. Весь мир. И всё в нём.

Ян аккуратно поставил свой бокал на стол. Он знал, что ему следовало бы разрезать мясо, потом разложить по тарелкам овощи, сесть, поужинать и оставить всё как есть. Подняться наверх, в спальню… Но именно в этот вечер, именно в этот, он не мог заставить себя сделать всё это; он мог только сказать то, что уже раз десять, если не больше, говорил своему партнёру и чего поклялся не говорить сегодня:

— Ты попросил меня не скрываться больше, и я это сделал. Ради тебя. Не ради себя, потому что для меня это не имеет значения, да если бы и имело… слишком многие люди вовлечены в это, и то, что я сделал — ради тебя, — для них всё равно что нож в горло. Но мне было радостно, потому что ты этого хотел, и я наконец осознал…

— Я знаю всё это.

— Ты сказал, что мы скрывались три года и что этого довольно. Ты сказал: «Решай сегодня». Ты сказал это перед всеми, Кав, и я всё решил прямо перед ними. И ушёл. С тобой. Ты хотя бы представляешь…

— Конечно, представляю. Ты что, думаешь, я каменный? Я чёрт знает как понимаю… Но мы ведь сейчас говорим не о том, чтобы просто жить вместе, так? Мы говорим об официальном браке. И ещё мы говорим о моих родителях.

— Люди ко всему привыкают, — сказал Ян. — Именно это ты мне говорил.

— Люди. Да. Другие люди. Другие привыкнут. Но не они. Мы ведь уже проходили через это. В моей культуре… в их культуре…

— Вы теперь часть другой культуры. Все вы.

— Нет, это совсем другое. Человек не может просто сбежать в чужую страну, принять однажды вечером волшебную пилюлю и утром проснуться с совершенно другой системой ценностей. Такого не бывает. И поскольку я единственный сын — единственный ребёнок, чёрт побери… я должен… Ох, боже, Ян, да ты же сам всё прекрасно знаешь. Почему ты не можешь быть счастлив с тем, что мы уже имеем? Принять всё так, как оно есть?

— Потому что всё это стало ложью. Ты не мой квартирант, я не домовладелец. Неужели ты думаешь, они вечно будут в это верить?

— Они верят в то, что я им говорю, — возразил Кав. — Я живу здесь, они живут там. Всем хорошо, и так будет продолжаться. Случись что-то другое — и они не поймут. Им вообще незачем знать.

— А что они могут сделать? Будут снова предлагать тебе иранских девочек для женитьбы? Таких, которые страстно желали бы подарить твоим родителям внуков?

— Этого не будет.

— Это уже есть. Со сколькими они уже тебя познакомили? С десятком? Больше? И в какой момент ты уступишь, не сможешь больше выдерживать их давление и начнёшь так сильно осознавать свой долг, что сделаешь то, чего от тебя ожидают? И что дальше? Одна жизнь здесь, другая — в Манчестере, и там будет она — кем бы она ни была, — ожидающая деток, а здесь буду я, и… чёрт побери, посмотри на меня!

Яну хотелось перевернуть стол, чтобы вся сервировка разлетелась по полу. Что-то набухало у него внутри, и он понимал, что взрыв не заставит себя ждать. Он направился к двери, чтобы выйти в коридор, оттуда — в кухню и из кухни — вон из дома.

Голос Кавеха прозвучал довольно резко, когда он спросил:

— Куда ты собрался?

— На воздух. К озеру. Куда угодно. Не знаю. Мне просто необходимо выйти.

— Погоди, Ян… Не надо так! То, что у нас есть…

— То, что у нас есть, — ничто.

— Неправда. Вернись, и я тебе покажу…

Но Ян слишком хорошо знал, куда это заведёт, куда всегда заводило это «покажу»; просто сейчас он искал совсем другого. И Ян вышел из дома, даже не оглянувшись.

Тим Крессуэлл ссутулился на заднем сиденье «Вольво». Он пытался не слушать просьб младшей сестрёнки, снова и снова умолявшей их мать позволить им жить с ней.

— Ну пожалуйста, пожалуйста, сто раз пожалуйста, мамуля, — ныла она.

Тим понимал: сестрёнка пытается склонить мать к мысли, что она многое теряет, лишаясь постоянного присутствия детей. Вот только, что бы ни говорила Грейси и как бы она это ни говорила, толку от всего было чуть. Найэм Крессуэлл вовсе не намеревалась позволять им жить вместе с ней на Ферме-за-Песками. У неё было всё, чего ей хотелось, и она не желала брать на себя ответственность за своих отпрысков. Тиму хотелось сказать об этом Грейси, но какой в том был смысл? Ей же было всего десять лет, она не могла понять, что такое гордость, отвращение, месть…

— Я ненавижу папин дом! — с надеждой добавила Грейси. — Там везде пауки! И темно, и всё скрипит, и отовсюду дует, и все эти углы с паутиной и всякой ерундой… Я хочу жить с тобой, мамуля! И Тимми хочет. — Она повернулась к брату: — Ты ведь хочешь жить с мамулей, Тимми, правда?