Александр Иванов - Пегас - не роскошь (литературные пародии)

Я мог бы продолжать. Но
Почему-то
Не захотел... Я шницель
Уминал,
Сообразив - но поздно!
- Что кому-то
Кого-то же и я напоминал!

И все же я спросил урода,
Который сам себе не мил:
"Ты был ли счастлив,
Квазимодо?
Хотя б однажды
Счастлив был?"

Хотя и вежливо, но твердо
Я собеседника спросил:
"Ты был ли счастлив, Держиморда?
Хотя б однажды счастлив был?"

Ответил Держиморда гордо:
"Я так тебе, сынок, скажу:
Я счастлив, только если морду
Хоть чью-нибудь в руке держу!"

Оно б и дальше продолжалось,
Свидание на коротке...
Но вдруг расплющилось и смялось
Мое лицо в его руке...

Не повинуясь жалкому
Капризу,
Как жертвой моды
Гибнущий моллюск,
Я медлю, тщась
Произнести репризу
В сиротском свете
Стосвечовых люстр.

Судьба, я твоему
Покорна знаку,
Как вьюга, что угодна
Декабрю,
Я говорю - о чем?
- Сама не знаю,
Я счастлива уж тем,
Что говорю.

Теперь,
Когда меж днем
И ночью резче
Открылась грань
И сведена гортань,
Сумятицей своей
Невнятной речи
Я, как дитя
Младенчеством,
Горда.

Озябшая
В хрустальном горле
Фраза,
Мечтающая,
С кем ей быть
Вдвоем,
Как дивный блеск
Убогого алмаза
На безымянном
Пальчике моем.

О, снизойди и окажи
Мне милость,
Я все скажу, но после,
Не теперь....
Довольно, хватит!
Я остановилась,
Читатель мой,
Алаверды к тебе!

Все пути-дорожки
Замело опять.
Я хочу немножко,
Капельку сказать.

Много ль толку
В тосте!
Тосты не едят.
Если в доме гости,
Пусть уж посидят...

Вот моя родная
В кофте шерстяной.
Я сижу, сияя,
Сам себе родной.

Все довольно просто,
Если я хочу.
Значит, вместо тоста
Лучше помолчу.

Шел вчера я в толпе городской
Показалось мне, трезвому,
Грустному,
- в разношерстице речи людской
Разучился я русскому устному...

Сердцем чувствую:
Что-то не так.
Стало ясно мне,
Трезвому,
Грустному,
- я по письменной части
Мастак,
Но слабею
По русскому
Устному.

В кабинетной работе
Я резв,
И заглядывал
В энциклопедии,
Но далек от народа
И трезв
- вот причина
Подобной трагедии.

Нет, такого народ
Не поймет.
Не одарит улыбкою
Теплою...
И пошел я однажды
В народ
С мелочишкой
В кармане
И воблою.

Потолкался в толпе
У пивной,
Так мечта воплотилась
Заветная;
И, шатаясь, ушел:
Боже мой,
Вот где устная речь
Многоцветная.

Что ни личность
- великий знаток,
И без всякой притом
Профонации.
Слов немного
- ну, может,
Пяток,
Но какие из них
Комбинации.

Каждый день
Я туда зачастил,
Распростясь
С настроеньями
Грустными,
Кабинетную речь
Упростил
И украсил словами
Изустными.

У пивной мне отныне
Почет,
А какие отныне
Амбиции.
И поставлен уже
На учет.
На учет в райотделе
Милиции.

У меня нахальством плечи скошены
И зрачки вылазят из углов.
Мне по средам снится критик Кожинов
С толстой книгой "Тютчев и Щуплов"

Сегодня я - болтун, задира, циник
- земную тяжесть принял на плечо,
И сам себе - и Лев Толстой, и Цыбин,
И Мандельштам, и кто-то там еще.

Собрались вместе Лев Толстой, и Цыбин,
И мандельштам, и кто-то там еще.
И вроде бы никто из них не циник,
И все, что нужно, принял на плечо.

- Вы кто такой? - У Цыбина Володи
Спросил Толстой. - Не знаю вас, мой друг,
Мы в свете не встречались раньше вроде...
- А я Щуплов. - Ответил Цыбин вдруг.

Толстой застыл, сперва лишился слова,
Потом смутился и сказал: - постой,
Не может быть, откуда два Щуплова?
Ведь я щуплов. - Добавил лев толстой.

Стояли молча рядом два титана,
- и я Щуплов. - Кричали где-то там.
И, чувствуя себя довольно странно,
- и я Щуплов. - Воскликнул Мандельштам.

Вокруг теснилась публика, вздыхала,
И кто-то молвил зло и тяжело:
- на молодого циника-нахала,
Должно быть, вновь затмение нашло...