Доминик Ногез - Черная любовь

Это почти все, что мне остается от нее сегодня. Даже фотографий больше нет. Вначале она вообще запретила себя фотографировать. Потом согласилась, и иногда позировала с каким-то внезапным увлечением, с каким-то бешеным бесстыдством, но на этих фотографиях она была одна. Понадобился случайный вечер в Риме, когда она была счастлива и сговорчива, и встреча с моим другом Пьером, фотографом, живущим на вилле Медичи, чтобы мы наконец оказались в одном кадре, снятом у львов садовой лестницы в сумерках. Увы, даже у этой фотографии оказалась трагичная судьба. Однажды она грубо потребовала ее и разорвала на моих глазах. Я дошел до того, что как фетиш сохранил конверт, на котором случайно наши имена были написаны бок о бок, поскольку ленивый служащий предпочел сделать одну надпись для двух пригласительных открыток, направленных по одному адресу. Но даже этого конверта у меня не осталось, и иногда я говорю себе, что, если бы однажды у меня попросили доказательств этой связи, которая была самой великой любовной историей в моей жизни, я, вероятно, не нашел бы ни одного. Исчезновение еще ужаснее, если оно бесследно. Так что, наверное, свое исчезновение она тщательно продумала. Я узнаю ее жестокость. Как будто все это мне приснилось. Иногда меня охватывает от этого смертельное отчаяние.

Как средство общения Летиция предпочитала всему видеофон — тогда с ним экспериментировали в Биаррице. Она могла расточать соблазнительные улыбки, хлопать ресницами и строить всяческие умильные рожицы, которые вмиг бросили бы к ее ногам даже тех, кто настроен против нее. Она не пренебрегала и самым настоящим эксгибиционизмом, особенно в те дни, когда ее вдруг охватывало веселье, которое я не могу назвать иначе, как «безумным» или скорее «диким», потому что она была, как ребенок, которого не утихомиришь. Итак, в тот день, когда она вошла в поле зрения камеры нагая и стала ластиться ко мне, а я в это время вел деловой разговор с заместителем директора Национального центра кинематографии, который был в Англе проездом, с моей стороны было принято решение отказаться от видеофона, и с тех пор мы довольствовались телефоном.

И здесь она тоже проявляла необыкновенную предприимчивость — настоящая телефономанка. Мне даже следовало бы назвать ее проще и шире — «телеманкой», потому что, за исключением, как я уже сказал, телефакса (хотя она любила посылать по факсу свои фотографии; предубеждение она питала только к письму), она была лакома до всех бесчисленных машин нашей «эпохи коммуникации». Вот, наверное, почему мы так мало общаемся. Эти приборы созданы, чтобы мы все время чувствовали себя в другом месте — и утратили даже само представление, что есть «здесь» — уникальное, особое, драгоценное, которым мы должны дорожить: это условие знаменитой «глобализации» — прохлаждаясь у меня дома, как окруженная роскошью безработная, она постоянно была где-то еще, в Майами или Рио, посредством телефильма, или просто в Кламаре, Монпарнасе или Гамбурге, когда звонила подружкам. Ей нравилось держать под рукой переносную телефонную трубку, выходя в садик перед домом; но как только она возвращалась, все начиналось сначала; развалившись в кресле в моем кабинете (я не любил, чтобы она туда заходила: она приводила в беспорядок мои бумаги, рисовала каракули на сценариях; но ничего не поделаешь, она была как кошка, которая предпочитает именно то местечко, откуда ее выгоняют), она часами вела разговоры с людьми, которых я не знал. По крайней мере, вначале — ведь настало время, когда — увы! — я познакомился с некоторыми из них.

В то утро я вышел из дому рано, чтобы купить газету на авеню Эдуарда VII, а потом не решался вернуться, бродя по окрестностям, и почти машинально вновь забрел в холл казино «Биарриц». Через большие окна, выходящие на пляж, уже видны в воде многочисленные купальщицы. И вдруг я вздрогнул: слева появилось тело, одновременно темное и сияющее, — тело молодой темнокожей женщины; кожа не совсем черная: темно-коричневая — она напоминает мне…

Желание. Я выхожу, сбегаю по крутой дорожке вдоль Дома прессы, потом по череде ступенек и асфальтированному склону улицы Гардер, до аллеи Гранд-пляж. Ориентиром для меня служит флаг, поднятый в знак того, что купание разрешено — сегодня он оранжевый. Увы! Хотя лежащих на пляже и зонтиков еще немного — далеко до того, что творится здесь в августе: настоящее барбекю — темно-коричневой кожи я не вижу нигде. Напротив, я вижу другие прекрасные тела, весьма трогательные (это литота). У меня нет с собой плавок, и поэтому я не растягиваюсь на песке. Я довольствуюсь цементным парапетом, нагретым солнцем, и сажусь, свесив ноги, рядом с парнями и девушками, любителями серфинга обоего пола, которые хлопочут над досками, а затем спускаюсь на гладкую мостовую набережной, по которой пытаюсь фланировать, соблюдая естественный вид. Но как можно быть естественным в такой компании? Пляжи — место всевозможных мучений, особенно этот пляж, я всегда так думал, я думал так, даже когда жил с Лэ и когда у меня было вволю наслаждения. Может быть, этот пляж еще опаснее, чем нудистские. Ведь купальники и бюстгальтеры — пытка куда более дьявольская, чем обнаженность: специальные обтягивающие ткани, которые от воды иногда становятся прозрачными, стоят виноградных листков, которыми папство во времена оны снабжало статуи Праксителя или Микеланджело, — они скорее подчеркивают, чем прячут. Волнение, которое мы испытали несколько лет назад, увидев, не помню в какой из серий «Джеймса Бонда», как актриса Урсула Андресс выходит из воды одетой (то есть облепленной до самых укромных уголков своей непревзойденной анатомии мокрыми складками бесполезного платья), на пляже — ежесекундная участь каждого.

Не знаю, почему я сказал «дьявольская». Конечно же, дьявол здесь ни при чем. Это скорее фокусы Красоты. Красоты простой и мирской, но в то же время жгучей и разящей, как самая жестокая из проделок богов. Несчастная мелочная мирская грация, поражающая нас в нашей жизни сто раз, тысячу раз, как тысяча укусов пчелы или змеи. Какое противоядие от этого, кроме старости? Ты гуляешь, ты спокоен — стоп! конец спокойствию, конец свободе. Все твое существо поймано, ноги разбил паралич, или они влекут как сумасшедшие нашу жалкую плоть к приманке. Ты на все смотрел мирно? Кончено! Началась война. Ты был близорук, рассеян — мир, тела словно бы и не принадлежали нам, размытые милым туманом безразличия? Стоп! Одно тело отделяется, надвигается, растет, как джинн из «Тысячи и одной ночи», светлое, сияющее, увенчанное славой, с чудесной ясностью волшебного видения.

Если бы это и впрямь было видение — явление Богородицы или богини! Когда Афина Паллада явилась Ахиллу в «Илиаде» — она встала позади него, видимая ему одному, и фамильярно дернула его за волосы — он узнал ее сразу. Он не «поражен» и не «смущен»: ни одно из этих грубых слов не подходит. Богиня с ним на равной ноге, в благодетельной близости. Боги столь человечны рядом с уже божественными людьми! Эпоха, о Мюссе, «когда небо ступало по земле и дышало, воплотившись в народ богов». Красота, напротив, поражает, как болезненный удар. Сердце вдруг начинает биться так быстро, что больно становится. И дальше никакого облегчения — приходит горе. Боги Гомера тихо спускались к нам в масках людей с намерением помочь: человеческая красота — в устрашающем облике богов — возникает, чтобы посмеяться над нами. Своим блеском, слишком сильным для наших зрачков, она приближает к нам образ того, чем мы никогда не будем и даже того, чего у нас никогда не будет. Ведь иметь может хотя бы утешить, когда мы не можем быть. Но нет, невозможно приобрести прекрасное тело — будь ты Зевсом, Крезом или Жилем де Рэ, — так же невозможно, как приманить птицу на соль. Она всегда вырывается у нас из рук Красота, другое название невозможности, никогда не бывает так далека, как когда она приближается, и никогда не бывает так близка (близка, как жажда, как вирус, как рана), чем когда она удаляется от нас.