Ипполит Тэн - Философия искусства

С другой стороны, когда во второй половине XVI века живопись начинает упадать, тот кратковременный полный лад, который породил великие художественные произведения, теряется и уже не может быть восстановлен. Только что перед этим его не существовало, потому что художник не был достаточно сведущ и умел; теперь нет его потому, что художник недостаточно искренен (наивен). Тщетно Карраччи изучают дело с неутомимым терпением и заимствуют изо всех школ самые разнообразные и плодотворные приемы. Этот-то именно набор разнокалиберных эффектов и ставит работу их в довольно низкий уже разряд. Внутреннее чувство их так слабо, что не в силах породить гармоническое целое; они занимают у того, у другого и разоряются этими займами вконец. Ученость вредит им, соединяя в одном и том же произведении несоединимые эффекты. Кефал Аннибала Карраччи, во дворце Фарнезе, наделен мышцами микеланджеловского борца, заимствованною у венецианцев шириной плеч и мясистостью, улыбкою и щеками, перенятыми у Корреджо; с неудовольствием видишь перед собой неграциозного и жирного атлета. Святой Севастьян Гвидо в Лувре представляет торс древнего Антиноя, облитый таким светом, который по своему блеску напоминает корреджиевский, а по своей синеве — Прюдона; опять-таки с неудовольствием видишь перед собой сентиментального и милого мальчика палестры. Среди этого общего упадка выражение головы везде противоречит выражению тела; вы видите лица святоши, ханжи, светской дамы, кавалера, гризетки, молодого пажа или слуги на сильно развитых мускулатурах; изо всего этого выходят боги и святые, которые точь-в-точь пустые болтуны, нимфы и мадонны, глядящие салонными богинями, чаще же всего такие лица, которые, колеблясь между двумя ролями, не выполняют ни одной и потому совершенно уж ничтожны. Подобные несообразности надолго задержали на пути развития фламандскую живопись, в то время когда с художниками Микиелем Кокси, Мартином ван Ге-эмскерком, Франсом Флорисом, Генриком Гольциусом, Яном Роттенгаммером она было хотела сделаться итальянской. Фламандское искусство поднялось опять и достигло своей цели только тогда, когда новый прилив национального вдохновения поглотил иноземные наносы и развернул крылья племенным инстинктам. Тогда лишь вместе с Рубенсом и его современниками появилась своеобразная идея гармонического целого; элементы искусства, группировавшиеся прежде только для того, чтобы перечить друг другу, соединились для взаимного пополнения, и тогда живые создания заменили собой прежних недоносков.

Между периодами упадка и детства помещается обыкновенно период процветания. Но встретится ли он нам, как бывает чаще всего, в самой середине целой художественной эпохи, в узком промежутке, отделяющем невежество от лжевкусия, или найдем мы его, как бывает иногда, когда говорится о каком-нибудь единичном человеке или отдельном произведении, в известном эксцентрическом, внесрединном пункте — причиной выходящего из ряда вон художественного произведения все-таки будет общая гармония эффектов. В подтверждение этой истины история итальянской живописи представляет нам самые разнообразные и вместе самые решительные примеры. Все искусство великих художников основано на преследовании этого единства, и тонкость понимания, составляющая их гений, обнаруживается вполне как противоположностью их приемов, так и неразрывной связностью их замыслов. Вы видели у да Винчи, как чрезвычайное и почти женское изящество фигур, непередаваемая улыбка, глубокое выражение в чертах лица, меланхолическая возвышенность или дивная утонченность душ, изысканные или оригинальные позы согласованы с волнистой гибкостью очертаний, с таинственно приятным полусветом, с какими-то омутами возрастающих теней, с нечувствительными переходами в лепке тела, с чудною красотой туманных перспектив. Вы видели у венецианцев, как полный и роскошный свет, веселая и здоровая гармония подходящих и противоположных тонов, чувственный блеск колорита вообще согласованы с пышностью декораций, со свободой и великолепием жизни, с открытою энергией или патрицианским благородством голов, со сладострастной прелестью полного и животрепетного тела, с одушевленным и вольным движением групп, со всеобщим раздольем и счастьем. Во фреске Рафаэля скромность колорита вполне пристала силе и скульптурной неподвижности фигур, спокойной архитектуре всего расположения, серьезности и простоте голов, сдержанному движению поз, ясности и нравственной высоте экспрессий. Картина Корреджо — нечто вроде заколдованного сада Альсины, где ослепительная прелесть одного света, сливающегося с другим, своенравная грация волнистых или ломаных линий, поразительная белизна и мягкие округлости женских тел, пикантная неправильность фигур, живость, нега, вольный разгул экспрессий и жестов соединяются все заодно, чтобы создать грезу того упоительно-тонкого наслаждения, какое разве только чары волшебницы да любовь женщины могли бы уготовить для избранника души. Все сплошь произведения выходят из одного главного корня; одно преобладающее и изначальное ощущение живит и разветвляет до бесконечности многосложный рост эффектов; у Беато Анджелико — это духовное видение сверхъестественного озарения свыше и мистическое представление небесного блаженства; у Рембрандта — это идея света, замирающего во влажной мгле, и скорбное чувство действительности, полной всяких страданий. Вы найдете подобную же (господствующую) идею, которая определяет известный род линий, выбор типов, расположение групп, экспрессии, жесты, колорит, у Рубенса и Рейсдала, у Пуссена и Лесюэра, у Прюдона и Делакруа. Что ни делай критика, ей не распознать всех последствий такой идеи; они неисчислимы и слишком уж глубоки; жизнь — одна и та же в созданиях человеческого гения и в созданиях природы; она проникает в бесконечно малые, в каждую наимельчайшую подробность; никакому в мире анализу вовек не исчерпать ее вполне. Но как в созданиях человека, так и в естественных произведениях наблюдательность выясняет те существенные сочетания, те взаимные зависимости, то конечное направление и те совокупные гармонии, подробностей которых никогда не распознать и не разобрать ей вполне.

Общий перечень. — Начало превосходства и соподчиненности в художественных созданиях.

Мы можем теперь, милостивые государи, окинуть одним взглядом все искусство целиком и уяснить себе начало, определяющее каждому произведению соответственное ему место в общей иерархии или шкале. На основании предыдущих наших исследований мы ведь положили, что всякое художественное произведение есть система частей, то созданная вся сплошь человеком, как в архитектуре и музыке, то воспроизведенная им по какому-нибудь реальному предмету, как в литературе, скульптуре и живописи, и мы при этом обратили внимание на то, что цель искусства — проявить посредством такой совокупности какой-нибудь выдающийся характер. Отсюда мы заключили, что художественное произведение выйдет тем лучше, чем характер в нем будет более видным и преобладающим. В выдающемся характере мы отличили две возможные точки зрения, смотря по тому, насколько он важен или, другими словами, устойчив и первичен, и, смотря по его благотворности, т. е. по степени, в какой он способен содействовать сохранению и развитию той особи или той группы, к которой он принадлежит. Мы видели, что этим двум точкам зрения, с которых можно определить важность характеров, соответствуют две шкалы для оценки художественных произведений. Мы заметили, что эти две точки зрения сходятся в одну и что в общем итоге важный или благотворный характер всегда есть лишь сила, измеряемая то действиями ее на другие, то действиями ее на самое себя; отсюда следует, что характер, обладая двоякого рода силой, имеет и двоякого же рода ценность. Тогда мы старались отыскать, каким образом в художественном произведении характер может обнаружиться яснее, чем в природе, и увидели, что он выступает рельефнее, когда художник, употребляя в дело все элементы (составные части) своего произведения, сводит эффекты их, т. е. производимые им впечатления, к общему единству. Таким образом, появилась перед нами третья еще шкала, или лестница, и мы увидели, что художественные произведения тем прекраснее, чем с более всеобщим преобладанием запечатлевается и выражается в них характер. Мастерским произведением искусства будет то, в котором наибольшая сила получит наибольшее развитие. На языке живописца высшим произведением слывет то, в котором характер, имеющий наибольшую ценность в природе, получает от искусства возможно больший прирост ценности. Позвольте мне сказать вам то же самое в менее технических словах. Теории искусства, как и всему остальному, учат нас общие наставники наши, греки. Взгляните на последовательные преобразования, которые мало-помалу воздвигнули в их храмах какого-нибудь Зевса Филиоса (благоприветного, радушного), Венеру Милосскую, Диану-охотницу, Юнону, вроде хранящейся в вилле Людовизи, Парки Парфенона и все те совершенные образы, которых даже в изувеченных обломках довольно для того, чтобы наглядно показать нам теперь всю преувеличенность и все недостатки нашего искусства. Три разные ступени, очевидные в их замысле, и есть именно те ступени, которые привели нас к нашему учению. Вначале их боги были стихийные, коренные могущества Вселенной: Мать-Земля, подземные Титаны, Реки быстрые, Юпитер-Дожденосец, Геркулес Красное Солнце. Несколько позже эти боги высвобождают свою человечность из-под грубых сил природы, и вот Паллада-воительница, целомудренная Артемида, Аполлон-освободитель, Геркулес — усмиритель грозных чудовищ — все благотворные силы образуют возвышенный хор тех совершенных фигур, которых поэмы Гомера рассадили по золотым престолам. Много веков протекло, прежде чем они сошли на землю; необходимо, чтобы линии и размеры, которыми так долго орудовал человек, открыли наперед все свои средства и могли сдержать бремя той божественной идеи, которую им приходилось на себе нести. Наконец, персты человека оставляют в бронзе и мраморе бессмертную эту форму; первичный замысел, сначала выработанный в храмовых мистериях, затем преображенный в сновидениях певцов, достигает своей полной законченности под рукой ваятеля.