Валерий Меницкий - Моя небесная жизнь: Воспоминания летчика-испытателя

Всё это и привело постепенно к тому, что дух романтики начал уходить. Я уже не болел авиацией. Да и те курсанты, с которыми мы общались (а это были, как правило, списанные курсанты, т.е. те, кто не смог научиться летать либо не переносил перегрузки), навевали на нас всё больше скепсиса. Сейчас-то я понимаю, что это были просто неудачники: одних списали по «нелётной», других — из-за плохой переносимости перегрузок, третьих — по разным другим причинам. Свои недостатки они, конечно, нам не раскрывали. А вот то, что авиация — это дурь, что она никому не нужна, что надо идти в гражданские институты, повторяли как бы между прочим постоянно. А попадались ещё и «гастролёры» — таких было процентов 15. Они получали отпуск на работе и ездили вроде бы поступать в училище, но экзамены не сдавали, а, прекрасно вписавшись в казарменный быт, отдыхали от трудов праведных.

Конечно, были и другие ребята, страстно стремившиеся в авиацию. Они, как только находилось время, зубрили учебники, постоянно тренировались на различных снарядах и были готовы в любой час ринуться в бой для завоевания первой ступени в небо. Их пример снова настраивал меня на романтический лад…

Вот с такими противоречивыми настроениями я и подошёл к экзаменам в училище. Летать я уже почти не хотел. Но один мой товарищ подсказал мне, что с этим же экзаменационным листом я могу поступать в любой институт. Хотя экзамены в вузы к августу уже заканчивались, тем не менее на заочное или вечернее отделение я вполне мог поступить.

Тогда, от нечего делать, я решил попытаться экзамены всё же сдать. И всем на диво сдал их играючи, поскольку особого волнения за их исход не испытывал. У меня, помню, было всего две четвёрки, остальные — пятёрки. Словом, по успеваемости я явно проходил в училище. А вот в тестах по медицине я уже был заинтересован — мне было важно знать, гожусь или не гожусь я всё же для лётной работы. Оказалось, гожусь! Не помню, с каким чувством я выслушал объявление о зачислении меня в училище кандидатом в числе других 230 счастливчиков. Оставалось дождаться приказа о призыве в армию и с полным правом переодеться в военную форму.

Вот тогда-то я и решил воспользоваться помощью своего отца. Позвонил маме, чтобы она поговорила с ним о моей поездке домой, в Москву. Это сработало, и меня отпустили на трое суток в столицу.

Мне тогда показалось, что трое суток — это очень много, в голове вертелись десятки планов. Было интересно, как встретят меня друзья, как воспримут мою причёску — не под «нулёвку», но явно свидетельствующую о принадлежности её обладателя к армии. И когда я сел в поезд, отправлявшийся в Москву, что-то затрепетало у меня в груди: я снова возвращался к чему-то родному и близкому.

Особенно это волнение стало невыносимым, когда наступило утро и в окна вагона блеснуло ещё тёплое среднерусское солнце, осветив красочный, живописный пейзаж подмосковных деревень с маковками колоколен. К горлу подступил жаркий комок.

Когда же поезд прибыл на Казанский вокзал, меня вообще охватил какой-то трепет. Я впервые вступал на родную московскую землю, возвращаясь не из какой-то отпускной поездки на курорт (мама возила меня только однажды в Сочи, да ещё в Трускавец) — для меня это было возвращением на время к той прежней жизни, от которой я всё больше отдалялся. И я вдруг почувствовал, что возвращаюсь в Москву уже в совершенно новом качестве.

Помню, как сел в метро, как провожал взглядом каждую керамическую плитку на своём пути, как прижимался к дверям вагона, словно к любимой девушке. И когда я вышел к своему родному Киевскому вокзалу, моя душа летела впереди меня. Наконец я ощутил себя дома. Нет больше сырых бараков, криков «Подъём!», унылого тамбовского пейзажа…

Наконец я нажал кнопку родного звонка. Мама открыла дверь и сразу заплакала. Я почувствовал, что и сам вот-вот расплачусь. И тут я впервые прибег ко лжи, которая потом всё время выручала меня в отношениях с матерью. Я сказал ей тогда:

— Мама! Я поступил в училище только для того, чтобы затем перейти в гражданский вуз. А тот год, что пробуду в Тамбове, пойдёт мне в зачёт армейской службы, и потом меня в армию уже не возьмут. Ведь ты знаешь, как сейчас трудно поступить в институт — очень высокий проходной балл. А в училище я поступил легко. И все так делают…

Мама, конечно, не верила в мою сладкую ложь. Я очень много рассказывал ей о курсантском быте, гораздо меньше о чувствах, которые он во мне вызывал. Я говорил, как отлично нам живётся в новых тёплых казармах, живописал прекрасную столовую с накрахмаленными скатертями, столами, заставленными яствами, врал про просторные спортзалы с великолепными душевыми (только про шампунь не сказал — тогда его в продаже ещё не было).

Но когда я, оклемавшись, стал завтракать, то уплетал всё, как голодный зверь. И мама не переставала удивляться, почему я такой голодный. Я успокаивал её, говоря, что просто соскучился по домашней пище, к тому же не ужинал, а в поезде поесть было некогда. С гордостью я показал маме проездные документы, демонстрируя, что я уже — армейский человек. И тут же позвонил друзьям.

Ребята мгновенно примчались ко мне домой. Радости не было, как говорится, конца. Мы позвонили знакомым девчонкам и организовали вечеринку. Там мы много плясали и веселились, а я перед всеми кочевряжился.

Эти три дня пролетели так быстро, что я и не заметил. Все мои сверстники завидовали, что я вырвался наконец из родного гнезда. Тогда молодёжь просто мечтала уехать из Москвы, убежать в какую-нибудь таёжную даль, познать неизведанное. Была даже такая специальная книжная серия «Тебе в дорогу, романтик!». И вот одному из романтиков удалось вырваться из столичных стен и убежать. Куда? В Авиацию! Конечно, все смотрели на меня с гордостью и завистью. А я, откровенно говоря, завидовал им, что они остаются здесь, и не просто в Москве, а в моём любимом городе, где каждый камешек моего микрорайона мне знаком. Здесь всё было родным. И мне было горько и обидно покидать стены своего дома.

Я, конечно, хорохорился, но на душе кошки скреблись. Особенно грустно было на вокзале. Но когда меня обнимали и целовали девчонки, я крепился. Помню, у некоторых друзей и подружек глаза были на мокром месте, а я всё старался быть весёлым. Но как только поезд тронулся, сам чуть не расплакался. Я неотвратимо шёл к судьбе, которую сам себе выбрал. Колёса стучали, оставляя позади любимые московские улицы, поезд нёс меня всё вперёд, и вперёд, и вперёд!

Я проснулся при подъезде к Тамбову. Было утро. Не помню — хмурое или солнечное. Но впоследствии мне всегда казалось, что когда я приезжал сюда из Москвы, неизменно стояла холодная и унылая погода. Хотя это, очевидно, были эмоции.