Ясмина Реза - Пьесы

БЛЕНСК. Здесь?!

АВНЕР. А вы все еще с этой сумкой?

БЛЕНСК . Да... Это глупо..

АВНЕР (любезно). Поставьте ее!...

БЛЕНСК . Да...

Вы хотите здесь жить?

АВНЕР. Как здесь в ноябре?

БЛЕНСК . О, солнечно. Ноябрь, ну может быть октябрь — я готов утверждать, что это лучший месяц.

АВНЕР. Да?...

БЛЕНСК. Да-да.

АВНЕР. Тогда хорошо.

БЛЕНСК (после паузы). ...Эта сумка, не то чтобы она меня беспокоила, но не кажется ли вам, что надо бы занести вещи? Сегодня вечером, земля очень сырая.

АВНЕР. Это мне и нравится...

БЛЕНСК. Я отнесу?

АВНЕР. Вчера вечером я смотрел на все это глазами человека, который собирается уезжать... Я всегда стремился куда-то, всегда смотрел на вещи, словно проездом. Знаете ли, ведь я часами простаивал перед атласами?... Не было любимей книги... Мы, мой бедный Бленск, принадлежим своему времени, и может быть всего нескольким местам на земле. Мы хотим все узнать и неспособны увидеть конец... Что вы об этом думаете, скажите мне?... У всего ли есть конец?... Вы были молчаливы и терпеливы. И деликатны. Сегодня вы были моим другом, Бленск, и я вас благодарю...

В Болтинге, в этот, словно стерильный, гараж, проникал запах дождя, мокрой хвои... И я вновь оказался в Синайе, в Румынии, где мы с Эммой ходили на лесопилку, толкая впереди себя тачку, закутанные так, что чуть не задыхались... По какой причине я делаю одно, а не другое? Бежать в Женеву, цепляться за каждый доллар, несмотря на стенания Ильзермейера, терпеть этого нудного протестанта, эту безнадежно испорченную камбалу в отеле "Ричмонд"... По воле мрачного случая лететь в Буэнос-Айрес... Вы сыграли свою роль в моей жизни, Бленск, я считаю, просто невероятно, что судьба забросила меня в вашу колымагу... Вы, самый экипированный на свете, вы, у которого есть все: канистра, насос, метелка, антифриз, анти-туман, анти-что угодно, вы, который никогда не идете больше пятидесяти, вы заставили меня сходить с ума в Болтинггене, и всего-то из-за проколотой шины!... Вы заставили меня вспомнить запах Синайи... Запах тропинки, ведущей на лесопилку.....Запах, который я считал навсегда потерянным... Запах веселья, беззаботных прыжков, безумных подскоков...

Я увидел отца, сидевшего спиной, уже старого... Он снимал здесь дом, возле Граца... Увидел его голову, лысину на макушке, затылок... и эти седые, коротко стриженые волосы, не больше сантиметра длиной, слегка волнистые, мягкие на ощупь, Бленск, вы даже не можете себе представить, какой мягкой была эта щетинка... Эти седые волосы были для меня воплощением доброты... Столько можно рассказать о благородстве этой прически... Для этого нужно быть беззащитным, покорно стареющим... Не каждому удается.

Вы привезли меня назад, ничего не сказав, не спросив, вы были моим другом, Бленск. В этом гараже, я вдруг перестал понимать, почему нужно вместо одного делать другое... Мне кажется, печаль охватила меня... и позвала.

Давно, в Румынии, у меня была старая книга о Транссибирском экспрессе... На одной странице, одна под другой, были две фотографии: флейтист и всадник, и подпись: "Между двумя этими образами — вся бесконечность лесов"... Рядом, на другой странице, был пейзаж — плоскогорье, хижина, и под ним написано: " Зимний переход в Кинганских горах"... Всегда, когда я открывал книгу в этом месте, меня пробирал холод. На сухой траве и на деревьях можно было различить снег, я пролагал путь для всадника и слышал флейту, флейту, флейту над лесами, я сам был всадником и я переходил из зимы в бесконечность...

Женщина

Мужчина

Купе в поезде.

Мужчина и женщина.

Никакого реализма. Пространство. Местоположение.

Никаких указаний по мизансценам.

Так же и (только в конце) не указаны в тексте неизбежные молчания и паузы.

Каждый сам по себе.

МУЖЧИНА.Как горько.

Как все это горько.

Как горька складка моих губ.

Как горько время, предметы, эти пассивные вещи, которые я разложил вокруг себя, которые ожили только в момент перемещения.

Вещи – ничто.

Мой друг Юрий сейчас с японкой.

Абсолютно плоской.

Ему шестьдесят восемь лет, простата его весит 95 грамм, ну а ей сорок, этой плоской.

Как все горько. Горька ночь.

Ночь. Ни любви, ни постели, сон вроде бы пришел…

Жан мне сказал, такой-то написал прекрасные страницы о бессоннице. Кретин. Сегодня ночью я проснулся в пять утра, чтоб в туалет сходить. Из-за него. Он запрещает мне принимать «Алл Бран». Поэтому я встаю в туалет в пять утра. Придурок полностью расстроил мой организм. Что мне с того, что кто-то что-то написал о бессоннице!

А Юрий спит. Парню всегда хорошо спалось.

Когда не сплю, я думаю о Юрии, он спит, расчетливо поместив столько-то спермы в японскую копилку.

Как горьки женщины, с которыми мы спим.

Я не могу больше быть с женщиной в постели. Разве что с некоторыми из них. С негритянкой из «Плазы», например.

С негритянкой бывал кое-какой контакт.

Не секс, а случка, телесный контакт.

Чем женщины примитивнее, тем лучше я себя чувствую в постели. Чем они проще. Чем они мне неинтереснее в жизни, тем лучше мне в постели.

Остается только животный контакт.

В конце концов я задаюсь вопросом, не следовало бы мне спать с животным?

Как горько заниматься сексом.

И всегда было горько.

Запрет на написание биографии.

Категорически запрещаю писать биографию после моей смерти. Так и сказать этому адвокату.

Что биография писателя ? Полнейший нонсенс.

И кто что знает о чьей-то жизни?

Кто может что- то связное сказать о чьей-то жизни?

Кто может что- то связное сказать вообще?

Писать, что я хотел. Нет, никогда.

Писал, что мог писать, а не то, что хотел.

Мы никогда не делаем того, что можем.

И разве творчество, будучи приложением к этому миру – замечу в скобках , все главные законы вычитательны – так разве творчество не есть ни что иное как скопище приблизительностей и ограничений, которые мы делаем условными?

И разве в итоге не всегда терпишь фиаско?

Фиаско не приходится терпеть, лишь в случае, если занимаешься трудом анонимным.

Эти болваны, рассуждающие о намерениях.

Эти болваны, наваливающие горы смысла, ведь ни один не признается, что все забыл и потерял контроль над объектом, и что задумывал, сейчас уже не помню, а все оставшееся кое-как прибыло в порт.