Джон Стейнбек - Гроздья гнева

Джоуд старательно нарисовал в пыли женский торс – груди, бедра, таз.

– Я проповедником никогда не был, – сказал он, – и потому не зевал, если что в руки шло. И всякими мыслями на этот счет тоже зря не мучился: подвернулась девчонка – и слава богу.

– В том-то и дело, что ты не проповедник, – стоял на своем Кэйси. – Для тебя женщина – это женщина, и больше ничего. А для меня она – священный сосуд. Я спасал их души. Я за них отвечал. А что получалось? Возликуют они у меня духом, а я их в густую траву.

– Тогда не мешало бы и мне стать проповедником, – сказал Джоуд. Он достал из кармана табак, бумагу и свернул папиросу. Потом закурил и покосился сквозь дым на Кэйси. – Я уж давно без женщины. Надо наверстывать.

Кэйси продолжал:

– Я себя до того довел, что сна лишился. Идешь на молитвенное собрание и клянешься: воздержусь! Видит бог, сегодня воздержусь! Да какое там!

– Тебе жениться надо, – сказал Джоуд. – У нас жил один проповедник с женой. Иеговиты. Спали наверху. Молиться народ сходился к нам в сарай. Мы, ребята, по ночам подслушивали, как жене доставалось от него после каждого моления.

– Хорошо, что ты мне это сказал, – обрадовался Кэйси. – Я боялся, я один такой. Под конец не вытерпел, бросил все и ушел. С той поры только об этом и думаю. – Он подтянул колени к подбородку и стал выковыривать грязь между пальцами ног. – Спрашиваю самого себя: «И что ты мучаешься? Похоть тебе покоя не дает? Нет, не в похоти дело, а в том, что это грех». Как же так? Благочестия в человеке хоть отбавляй, уж, кажется, греху тут и не подступиться, а ему только и заботы, поскорее бы с себя штаны спустить. – Он мерно похлопывал двумя пальцами по ладони, словно укладывая на нее слова рядышком, одно к другому. – Говорю сам себе: «Может, тут нет никакого греха? Может, все люди такие? Может, зря мы себя хлещем, изгоняем дьявола?» Были у нас такие сестры – возьмут кусок проволоки и нахлестывают себя во всю мочь. И я подумал: может, им это приятно; может, и мне приятно себя мучить? Я лежал тогда под деревом, думал, думал и заснул. Проснулся, смотрю – темно кругом, ночь. Где-то невдалеке завывает койот. И вдруг – как это у меня вырвалось, и сам не знаю: «К чертям собачьим! – говорю. Греха никакого на свете нет, и добродетели тоже нет. А есть только то, что люди делают. Тут одно от другого не оторвешь. Некоторые их дела хорошие, некоторые плохие, вот и все, а об остальном никто судить не смеет». – Кэйси замолчал и поднял глаза от ладони, куда он укладывал свои слова.

Джоуд слушал проповедника с усмешкой, но взгляд у Джоуда был острый, внимательный.

– Дотошный ты человек, – сказал он. – Додумался.

Кэйси заговорил снова, и в голосе его звучала боль и растерянность:

– Я себя спрашиваю: «А что такое благодать, ликование духом?» И отвечаю: «Это любовь. Я людей так люблю, что бывает сердце кровью исходит». И опять спрашиваю: «А Иисуса ты разве не любишь?» Думаю, думаю… «Нет, я такого не знаю. Историй всяких про него слышал много, а люблю только людей. Сердце исходит кровью от такой любви; хочется мне, чтобы они были счастливые, потому и учу их: может, думаю, у них от этого жизнь станет лучше». А потом… Наговорил я тебе чертову пропасть. Ты, может, удивляешься: проповедник, а сквернословит. Никакого тут сквернословия нет. Так все говорят, и ничего плохого я в этих словах теперь не вижу. Ну да ладно. Мне только еще одну вещь хочется тебе сказать, а то, что я скажу, проповеднику говорить грешно, – значит, я не могу больше проповедовать.

– О чем ты? – спросил Джоуд.

Кэйси несмело взглянул на него.

– Если тебе что не так покажется, ты уж не обижайся, ладно?

– Я обижаюсь, только когда мне нос расквасят, – сказал Джоуд. – Ну, что ты там надумал?

– Думал я про духа святого и про Иисуса: «Зачем нам нужно сваливать все на бога и на Иисуса? Может, это мы людей любим? Может, дух святой – это человеческая душа и есть? Может, все люди вкупе и составляют одну великую душу, и частицу ее найдешь в каждом человеке?» Долго я сидел, думал и вдруг сразу все понял. Всем сердцем понял, и так это во мне и осталось.

Джоуд потупился, точно ему было не под силу вынести обнаженную правду в глазах проповедника.

– Да, с такими мыслями ни в какой церкви не удержишься, – сказал он. – За такие мысли тебя выгонят из наших мест. Людям что надо? Попрыгать да повыть. Это для них самое большое удовольствие. Наша бабка начнет выкрикивать на разные голоса, так никакого сладу с ней нет. Здоровенного причетника кулаком с ног сшибала.

Кэйси в раздумье смотрел на него.

– Хочется мне тебя спросить кое о чем, – сказал он. – Покоя мне это не дает.

– Давай спрашивай. Я люблю изредка поговорить.

– Так вот… – медленно начал проповедник. – Я тебя крестил. На меня в тот день благодать сошла. Вещал во славу господа. Ты, верно, ничего не помнишь, тебе не до того было – девчонку за косы дергал.

– Нет, помню, – ответил Джоуд. – Это была Сузи Литл. Через год она мне палец вывихнула.

– Так вот… Пошло оно тебе на пользу, это крещение? Лучше ты стал – или нет?

Джоуд подумал и сказал:

– Н-нет, я даже ничего не почувствовал.

– Ну, а может, тебе это вред принесло? Подумай хорошенько.

Джоуд взял бутылку и отпил из нее.

– Ничего я не почувствовал – ни пользы, ни вреда. Мне тогда весело было, только и всего. – Он протянул бутылку проповеднику.

Кэйси вздохнул, поднес ее ко рту, потом посмотрел на оставшееся на самом дне виски и сделал еще один маленький глоток.

– Это хорошо, – сказал он. – А то мне все думалось: а вдруг я причинил кому-нибудь вред.

Джоуд взглянул на свой пиджак и увидел, что черепаха выбралась на волю и уже ковыляет в том направлении, в каком ковыляла раньше, когда он подобрал ее. Минуту Джоуд следил за ней, потом медленно встал, поднял ее с земли и снова закутал в пиджак.

– Никаких подарков ребятам не припас, – сказал он. – Хоть вот эту старую черепаху принесу.

– А смешно, – сказал проповедник, – ведь когда ты подошел, я как раз вспоминал старого Тома Джоуда. Думал, уж не зайти ли к нему? Старый Том был богохульник. Как он там поживает?

– Не знаю. Я уж четыре года дома не был.

– А разве он не писал тебе?

Джоуд смутился.

– Отец у нас писать не мастер, да и не любит он этим делом заниматься. Фамилию свою подмахнуть может и карандаш помусолит, все честь честью. А писем не пишет. Он всегда говорил: «Если мне что надо сказать, так я на словах скажу, а нет – значит, нечего и за карандаш браться».

– Бродил все это время? – спросил Кэйси.

Джоуд бросил на него недоверчивый взгляд.

– А ты разве ничего не знаешь? Обо мне писали во всех газетах.

– Ничего не знаю. А что? – Проповедник закинул ногу за ногу и, упершись спиной в ствол ивы, сел ниже. Время уже перешло за полдень, и солнце наливалось золотом.