Джулия Оцука - Будда на чердаке. Сборник

Каждый вечер мы усаживались стайкой на чью-нибудь койку и обсуждали неведомую страну, где нам предстояло жить. По слухам, люди там питались одним мясом и тела их были сплошь покрыты волосами (почти все мы были буддистами, мяса не ели, а волосы оставляли лишь в тех местах, где это допустимо). Деревья там достигали громадных размеров. Поля были необозримы. Женщины позволяли себе громко разговаривать и смеяться, к тому же были невероятно высокими — по слухам, на голову выше самого высокого из наших мужчин. Их язык был в десять раз труднее нашего, обычаи и традиции поражали своей странностью. Так, книги там читали не от начала к концу, а наоборот. Когда мылись в ванне, пользовались мылом, в карманах носили куски ткани, в которые сморкались, а потом прятали в карман, чтобы снова достать с той же целью. Цветом, противоположным белому, считался вовсе не красный, а черный. Какая участь ожидает нас в этой дикой стране, с тревогой спрашивали мы. Мы с трепетом представляли себя — маленьких женщин, вооруженных лишь путеводителями, — в этом царстве гигантов. Не станут ли они потешаться над нами? Плевать на нас с высоты своего роста? Сумеем ли мы доказать, что заслуживаем серьезного отношения? Но даже самые нерешительные и боязливые из нас признавали: лучше стать женой незнакомца, обосновавшегося в Америке, чем до конца своих дней жить в деревне с мужем-фермером. Ведь в Америке женщинам не приходится работать в поле, а риса и дров там так много, что хватает на всех. И куда бы вы ни пришли, мужчины будут пропускать вас вперед, распахивать перед вами двери и, приподнимая шляпу, любезно произносить: «Прошу!» или «Только после вас!».

Некоторые из нас прежде жили в Киото, выросли в темных комнатах в задней части дома и имели хрупкое, изящное телосложение. Другие жили в Наре, трижды в день обязательно возносили молитвы, обращенные к предкам, и уверяли, что до сих пор слышат звон храмовых колоколов. Были среди нас и дочери фермеров из Ямагути, девушки с толстыми запястьями и широкими плечами, в девять часов они всегда укладывались спать. Иные родились в маленьких горных деревушках Яманаси и лишь недавно впервые увидели поезд. Другие, напротив, появились на свет в Токио, много повидали и говорили на правильном и красивом японском языке. Они держались особняком, стараясь не смешиваться с остальными. А когда к ним обращались девушки, выросшие в Кагосиме, делали вид, что не понимают их грубого южного диалекта. Кое-кто вырос на Хоккайдо, в холодном и снежном краю, и уже начал скучать по сверкающим белым равнинам. А кто-то родился в Хиросиме, которой предстояло взлететь на воздух. Им крупно повезло, что они заблаговременно покинули родной город, хотя тогда, разумеется, никто не мог этого знать. Самой юной из нас было всего двенадцать, она родилась на восточном берегу озера Бива и еще не достигла поры полового созревания.

«Родители выдали меня замуж, чтобы получить деньги».

Самой старшей уже исполнилось тридцать семь, всю свою жизнь она прожила в Ниигате, ухаживая за больным отцом, и его недавняя смерть одновременно и опечалила, и обрадовала ее.

«Я всегда знала, что смогу выйти замуж только после его смерти».

Одна из нас была родом из Кумамото, где не осталось холостых мужчин: уже год, как все отправились в Маньчжурию в надежде найти там работу. То, что ей удалось выйти замуж, хотя бы в чужой стране, она считала крупной удачей.

«Я едва взглянула на его фотографию и сразу сказала брачному агенту: „Он мне подходит“».

Была среди нас и женщина, выросшая в Фукусиме, в деревне, где занимались прядением шелка. Первый ее муж умер от гриппа, второй ушел к другой, помоложе и покрасивее, которая жила по другую сторону холма, и теперь она плыла в Америку, чтобы выйти замуж в третий раз.

«Он здоров, не пьет и не играет в азартные игры, и этого мне вполне достаточно».

Еще одна девушка раньше жила в Нагое и зарабатывала на жизнь танцами. У нее была прозрачная белая кожа, она красиво одевалась и знала о мужчинах все, что только можно знать. Поэтому мы каждую ночь засыпали ее вопросами. Долго ли это длится? Занимаются этим при свете или в темноте? Надо ли поднимать ноги? Лучше закрыть глаза или держать их открытыми? Как поступить, если вдруг начнешь задыхаться? Или захочешь пить? Что, если он окажется слишком тяжелым? А эта… штуковина слишком большая? Как быть, если он тебя не захочет? «С мужчинами все просто», — успокаивала она. И начинала все подробно объяснять.

Иногда мы часами лежали без сна во влажной и зыбкой темноте трюма. Покачивались на своих койках, полные надежд и страхов, и думали о том, как пережить ближайшие три недели.

Наши сундуки, которые плыли на пароходе вместе с нами, были до отказа набиты вещами, необходимыми в новой жизни: это были белые шелковые кимоно для первой брачной ночи, яркие хлопчатобумажные кимоно на каждый день, унылые темные кимоно, которые мы собирались носить в старости, кисточки для письма, толстые чернильные бруски, листы тонкой рисовой бумаги, на которой мы собирались писать длинные письма домой, крошечные медные бусы, статуэтки из слоновой кости, изображавшие божество в облике лиса, старые куклы, которые делили с нами постель с тех пор, как нам исполнилось пять лет, мешочки с коричневым сахаром, пестрые стеганые одеяла, бумажные веера, английские разговорники, ароматные шелковые саше, гладкие черные камешки с берега реки, которая текла рядом с домом, прядь волос юноши, которого мы когда-то коснулись рукой, в которого были влюблены и которому обещали писать, точно зная, что никогда не напишем, серебряные зеркальца, которые подарили нам матери. Их напутственные слова до сих пор звучали у нас в ушах.

«Ты все увидишь сама; женщины слабы, но на свете нет никого сильнее матерей».

На пароходе у нас было много причин для жалоб. Клопы в тюфяках. Вши. Бессонница. Беспрестанное гудение двигателя, которое проникало даже в наши сны. Мы жаловались на вонь в отхожих местах, представлявших собой огромные зияющие дыры, под которыми шумел океан, и на скверный запах, исходивший от наших собственных тел, запах, который день ото дня становился все более едким. Мы жаловались на то, что Кадзуко все время держится особняком, Тиё имеет дурную привычку без конца прочищать горло, а Фусаё без умолку напевает «Песенку сборщика чая», доводя нас до бешенства. Мы жаловались на постоянно пропадающие шпильки и пытались выяснить, кто из нас воровка. Жаловались на спесивых и надменных девиц, путешествующих первым классом, девиц, которые, разгуливая по палубе под шелковыми зонтиками, не удостаивали нас даже взглядом, не говоря о приветствии.

«Что эти мымры о себе воображают?»

Естественно, мы жаловались на жару. На холод. На колючие шерстяные одеяла. На то, что все вокруг надоели нам своими жалобами. Но в глубине души почти все были счастливы — ведь нас ожидала новая жизнь в Америке, с мужьями, которые писали нам по нескольку раз в месяц. Строки этих писем мы повторяли про себя как заклинание.