Вениамин Смехов - В один прекрасный день...

– Хоть бы хны, а?

– Хоть бы хны-ы! – подтверждает старик старухе.

– А на собраниях небось… да?

– Да-а, на собраниях – это уж точно.

– И главное, одет прилично.

– Да кто сейчас неприлично одевается-то?

– Книжечку якобы читает!

– И хоть бы хны, а?

– Хоть бы хны-ы! – подтвердила старуха старику.

Потом сцена, он выходит перед публикой, говорит первые слова Осипу… Ужас, он намертво забыл текст. Зрители свистят, тетя Лиза встает с третьего ряда и очень тихо, но очень слышно заявляет: «Маме звони, маме!»

Мама тут же уводит его и, улыбаясь, садится в кабинет директора театра. Она большая и красивая. Она врач. И ее любит весь участок, от Рижского вокзала до Пальчикова переулка.

– Что тебе надобно, Леня? – мама вдруг взяла телефонные трубки и начала их слушать.

– Ma, мне бы билетиков парочку на «Отелло», на «Ревизора» и на…

– Сделаем! – громко отвечает директор магазина и в шутку затевает дуэль на шпагах. Только шпага – это батон копченой колбасы по пять с чем-то за килограмм.

В машине оказывается д'Артаньян.

– Едем на выручку, Арамис, – улыбается он, хотя абсолютно серьезен. – Надо выручать!

– Кого? – пытается выяснить Леонид Алексеевич, но его перебивает гигантский циферблат. Он рискованно наехал на машину, пробил семь вечера и вышел на остановке вместе со старушкой. На ходу один из стариков обернулся – он обернулся Губиным, молодым режиссером – и мигнул товарищу:

– Лень, а? Кошка-то, а? Где-то то, а? Помнишь, Станиславский, из письма к Чижику-Пыжику…

– К Афанасию Грыбу, – поправил Леня и выпил чаю.

– Неужели вы успеваете пить чай? – изумился корреспондент, держа парик Хлестакова в одной руке, а другою отгоняя Тину Иванну, жену главрежа. – Вы мешаете, вы же в кадре, отойдите от Арамиса.

– Из актеров я не уйду, – упрямился между тем герой.

– Уйдешь! Уйдешь! – звучало по всей гулкой махине телевидения.

– Уйди, боварист, ты загораживаешь мне Верочку! – изнемогал от крика Игорь Кваша, стуча по толстому стеклу радиостудии.

– А, черт! – сорвался Леонид Алексеевич. – Надоело все к чертовой матери! – Он оторвал Верочку от магнитофона, подхватил, она смеялась, она-то была довольна… Потом они бежали по черным переулкам, кажется, педагогического института. Потом целовались прямо за углом сцены, рискуя попасться на глаза. Леонид рвал все предрассудки и не глядел на часы. Вокруг царствовал зеленый кустарник. Он сладко колыхался и благоухал.

– Поспешай не торопясь, – как-то шепотом заметила Верочка. Но он уже оттолкнул ее, ибо на крыше сидели обе его дочери. А жена Тамара там же готовила им ужин.

– Куда отправлять детей летом – ума не приложу! – не то советовалась, не то просто напевала Тамара с крыши.

– Пап, ну пап, ну! Зачем ты бегаешь – простудишься!

– Пап, нам Атанина Михаловна запретила бегать! Ты сто – маленький?

– Московское время – двадцать одна минута… – прозвучало над головой.

– Ленька, чертик, не даешь дослушать погоду! Сколько сказали? Двадцать минут чего?

– Нет-нет! Извольте! Леонид-Ксеича не трожьте! Это экземпляр редкостный. Спасибо скажите, что он еще вас узнает, а уж место уступать – извините! Жалко, артист никудышный. Да и человек-то, в общем, хлопотливый…

– Да, да! – закивали Кулич и Элла Петровна, согласные с формулировкой.

– Да! Да! – вздохнули тетя Лиза с Тамарой. Дети при этом рисовали мелом на чем-то черном. А, на папином пиджаке. Не забыть бы альбом для рисования купить… Двадцать две минуты какого-то. Две сосны, под ними стол.

– От кого ты так бежишь, в последний раз спрашиваю! – кажется, спросил отец, раскладывая старые письма. Он нежно вынимал их из полевой сумки, эти желтеющие листья фронтовой переписки. – От кого ты убегаешь, я долго буду допытываться?

– Пап, как дела с фурункулом? – ответил сын.

… Изумленные глаза Ленки и Аллочки.

– Я что-нибудь не то сказал?

– Пап! Ты что?! Мы же опоздаем в редакцию!

– А что у вас сегодня – «Ревизор» или «Отелло»?

– Я не администратор, у меня нет билетов!

– Леня, это мама Леры Богатиной, меня зовут Инна Бобурина, но вы зовите меня просто Полина! Леня, куда вы бежите? Только честно.

– Нету билетов, Полина! – грубо отрезал Леонид. Его догнал главный администратор:

– Леня, ты циркач! Ты же обещал!

– Нету билетов, Семен Рувимович! – это он уже обижал директора своей школы, самого спокойного и умного, доброго и поэтичного учителя за всю жизнь. Директор поднял плечи, оттолкнулся от подоконника и полетел на работу. На ходу он смешно пыхтел, стихи уча.

– Стихи Владимира Маяковского прочтет Леонид Павликовский!

Буря аплодисментов. Слава богу, гром аплодисментов. Двадцать три минуты какого-то. Прошло три минуты, а билетов все нет, но есть покой и воля. Железная воля бывшего волейболиста. Вот он снова, как в детстве, взмыл над площадкой, над упруго натянутой сеткой… Мяч над головою… И солнце – над головою.

– Надо бить!

– Тишина в студии!

– Не буду! – грохнул Леня. – Из актеров я… Я из актеров… – Он чихнул, рядом свалился корреспондент.

– Димочка, ты великолепный мыслитель, но Дюма-мать – это вот с такой бородой.

– Не было у матери бороды, – вдруг обиделся главреж, гладя Тину Иванну по ее интеллекту.

– Не было у Дюма матери, – хором зашумели зрители, глядя вверх. Вверху царили сосны, солнце и мяч. Надо бить. Пора. Другого выхода не было. И Леонид пошел к выходу, а за ним – тридцать пять тысяч одних студентов. Тогда, поняв, что надо срочно делать выводы, он вторично оттолкнулся от земли, подпрыгнул и, набрав очень много воздуха, задержался в воздухе. Теперь он видел всех. А его было видно только двум дочкам. Они ели по желтому апельсину, не отрывая кожуры и не изменяя солнечной формы фрукта. Это было замечательно красиво. А над Москвой опускался вечер. И Москва была самым близким городом – и детством, и былью, и театром Леонида…

Книжка стихов выпала из спящих рук. В раскрытом виде застыла на полу. Тетя Лиза откашлялась в своей комнате. Дети чмокнули во сне. Жена Тамара повернулась на бок. Обнажила спину и выбросила из-под одеяла голую ногу. Все спали. Кажется, спал весь мир; все дела и заботы Леонида, а также знаки препинания вместе с заглавными буквами. Кончился день Леонида Павликовского. Спокойной ночи, или, как любит говорить отец, «Извините, что без скандала обошлось».