Уильям Уортон - Пташка

Пташка говорит, что, если спуститься пониже, можно достать еще несколько хороших экземпляров. Он ползет и ползет, пока не получается, что он почти что висит в воздухе, и край уже где-то у его пояса. Я кладу мешок с птицами и сажусь ему на ноги, чтобы он не соскользнул. Мне хочется поскорее убраться с газгольдера. Потому что сидеть вот так на его ногах у самого края мне страшно. Он где-то далеко внизу, так далеко, что я не могу достать птиц, которых он мне подает, тогда он берет другой мешок и сам начинает их туда засовывать. Мне приходит в голову, что мы, скорее всего, нахватаем всякой швали, если выбирать будет Пташка, но, в конце концов, мы всегда сможем их потом отпустить.

И тут я слышу позади какой-то шорох, и несколько голубей взлетают за моей спиной. Я оглядываюсь и вижу, как еще две птицы выбираются из мешка. Не успев ни о чем подумать, я тянусь к мешку, чтобы его закрыть, и отклоняюсь назад. Пташкины ноги мелькают передо мной и в один миг оказываются за краем площадки!

Среди голубей начинается переполох, они мечутся в темноте во всех направлениях. Я перепуган до смерти, замираю, боюсь шевельнуться. Такое чувство, что весь газгольдер раскачивается. И ничего не происходит. Я ползу на животе к краю. Пташка висит, ухватившись за что-то. В одной руке у него по-прежнему дерюжный мешок. Он глядит на меня и улыбается своей обычной широкой улыбкой. Протягивает мне руку.

— Давай руку, Эл!

Сую ему руку, но не могу заставить себя наклониться достаточно низко, чтобы ухватить его ладонь. Он убирает свою руку и хватается за что-то другое. Пытается закинуть ногу на край, но у него не получается. Меня начинает трясти.

— Пойду позову кого-нибудь, а, Пташка?

— Мне так долго не провисеть. Ничего, сам справлюсь.

Он подтягивается, упирается во что-то ногами и пытается достать одной рукой до края площадки. Я хочу дотянуться до него, но чувствую себя совершенно парализованным. Не могу заставить себя приблизиться к этому краю. Пташка висит, и его почти не видать в темноте. Ложусь на живот и пытаюсь ползти вперед, так далеко, как могу. Наконец моя рука оказывается там, где он может до нее дотянуться, если какое-то время не будет держаться двумя руками.

— Когда я скажу три, — говорит Пташка, — то отпущу эту штуковину и схвачусь за твою руку.

Пташка считает до трех, делает, как сказал, и я его ловлю. Вот теперь мы действительно вляпались. Я не могу тащить его, иначе соскользну с площадки. Мы находимся в состоянии неустойчивого равновесия: каждый раз, когда он шевелится, я чуть-чуть соскальзываю к краю. Вот тут я описался. Господи боже, как страшно. Пташка смотрит вниз.

— Постараюсь приземлиться на кучу угля. Даже не знаю, о чем он, — может, просто не желаю знать.

Свободной рукой Пташка расправляет перед собой дерюжный мешок и отпускает мою руку. На какую-то секунду он зависает, поворачиваясь, двигаясь вдоль края резервуара, потом наклоняется вперед, отталкивается от стенки и, очутившись в воздухе, не исчезает из глаз — наоборот, я вижу его все время, пока он падает. Он летит, распластавшись, и отталкивается ногами, будто плывет. А широко раскинутыми руками он растягивает перед собой приготовленный дерюжный мешок.

Первый раз я полетел, чтобы остаться в живых. Подо мной ничего не было. Я жил полной жизнью в струях воздуха; воздух вокруг меня, и в этом воздушном пространстве не за что было схватиться. Можно отдать все, что угодно, за то, чтобы остаться одному в воздушном просторе и жить в нем.

Пташка и впрямь дотягивает до угольной кучи, а перед тем, как упасть на нее, сворачивается калачиком и, сделав кувырок в воздухе, приземляется на спину. И после этого не встает на ноги. Я едва вижу его, только белое пятно на черном угле. Далеко-далеко.

Мне не верится, что он может умереть. Хотя это глупо с моей стороны, ведь от верха газгольдера до земли более сотни футов. Я даже не забываю взять с собой мешок с голубями. Спускаюсь по железной лесенке, в голове нет никаких мыслей, я просто напуган. Огибая газгольдер, я бегу к угольной куче. Ночной сторож, должно быть, спит.

Пташка сидит. На фоне угля он кажется мне смертельно белым; кровь капает из носа и виднеется в уголках губ. Я сажусь рядом на уголь. Мы сидим молча; я не знаю, что делать, не могу до конца поверить в то, что случилось. Газгольдер выглядит еще более высоким снизу, чем казался, когда я был наверху.

Пару раз Пташка пытается что-то сказать, но ему не хватает дыхания. Когда ему это удается, его голос звучит отрывисто.

— Я сделал это. Летал. Это так красиво.

Ясно, что он не упал с этого газгольдера. Если бы он упал, его бы просто размазало.

— Ну конечно, летал; хочешь, кого-нибудь позову?

— Нет, обойдется.

Пташка пытается встать. Еще сильнее бледнеет, затем его выворачивает, и я вижу, что в рвоте много крови. Он опять садится на уголь и теряет сознание.

Вот теперь я чертовски напуган! Снова бегу вокруг газгольдера в будку к ночному сторожу! Он мне не верит! Приходится чуть не силком тащить его к Пташке. Он вызывает «скорую». Она приезжает и увозит Пташку в больницу.

А я стою с голубями в мешке. Никто не обращает на меня внимания. Даже врачи со «скорой» не верят, что он упал с газгольдера, думают, что я вру. По дороге домой я заворачиваю на голубятню и оставляю там голубей. Какое-то время слоняюсь поблизости: домой не хочется. Когда случается подобное, все, что представлялось важным, кажется такой ерундой.

Пташка, волоча ноги, бредет к унитазу в углу, чтобы оправиться. Там даже загородки нет, вообще ничего. Негде уединиться. Господи, ну и хреновое местечко для такого, как Пташка.

Оглядываюсь по сторонам. Смотрю направо, налево по коридору, и тут меня замечает какой-то санитар или охранник, кто его знает, кем он тут работает. Должно быть, мерзкая работа — ходить туда и сюда по коридору, приглядывая за психами.

— Ну и как он?

— Оправляется.

Тот припадает к окошку. Ну и чудик. Может, ему нравится смотреть, как мужики оправляются. Может, он чокнутый, работающий на полставки. Я спрашиваю, из числа ли он персонала или как? Все тут носят белые халаты, так что сказать трудно. Он может оказаться даже инспектором по отправлению нужд или что-то в этом роде. В такой больнице может быть все, что угодно. Он говорит мне, что он СС. Я сначала подумал, он хочет сказать, что он тут главный надзиратель. Но оказывается, СС означает, что он пацифист, которого отправили сюда на «социальную службу». И он работает в этой больнице почти с самого начала войны.

— Может, ты смоешься и сам перекусишь, пока я его тут кормлю?

— Что ты хочешь этим сказать? Он что, не может поесть сам?

— Не-а. Сам есть не будет, хочет, чтобы его кормили. Так что мне приходится кормить его с ложечки. А че, никаких хлопот, не то что с некоторыми. Ты суешь, а он загребает. Сидит на полу на корточках, а я его заправляю.