Уильям Уортон - Пташка

Затем меня приподнимают и перекладывают с носилок на черный операционный стол. Доктор стоит с вымытыми руками, смотрит на меня сверху вниз и улыбается, на нем чистый белый халат, на его очках — капельки крови. Он смотрит на мою бирку, затем начинает разрезать ножницами одежду, подбираясь к тому месту, где я ранен в пах. Он разрезает бинты, и я чувствую прикосновение его рук. Он ощупывает меня. Кто-то другой разрезает и стаскивает ботинки и остатки одежды. Я чувствую себя маленьким мальчиком. Меня никто не раздевал с тех пор, как мне стукнуло четыре. Доктор поворачивается ко мне и улыбается. Он устал. Для хирургов это был нелегкий день.

— А теперь мы вас усыпим и немножко почистим раны. Не бойтесь, все будет в порядке.

А я, черт возьми, и не боюсь; мне хочется, чтоб меня усыпили. Хочется, чтобы сюда явился весь штат медиков и показал, на что он способен. Хочется, чтобы они практиковались на мне в госпиталях лет пять или сколько угодно долго, лишь бы мне больше не попасть на эту идиотскую войну. Я сделаю все, чтобы другие не узнали того, что знаю я. Сделаю все, чтобы не вернуться в строй, а если для этого нужно, чтобы меня кромсали в госпиталях, то пожалуйста.

Когда я прихожу в сознание, то лежу на других носилках, с ножками, и укрыт одеялом. Мое лицо практически все замотано бинтами, на кисти руки и на запястье тоже повязка. Я провожу здоровой рукой дальше, по всему телу, ощупывая себя, и убеждаюсь, что я забинтован от самого пупка и дальше, но мой петушок и яички на месте, они торчат, стиснутые повязками. На кончик петушка насажена гибкая трубка. Я откидываюсь назад и успокаиваюсь. Они еще долго не смогут всучить мне винтовку.

Такое чувство, что я на бегущей лестнице, на эскалаторе. Даже запах эфира мне нравится, это аромат безопасности, спокойствия и мира. Оглядевшись, я понимаю, что нахожусь уже не в полевом госпитале. Мы лежим рядами в большом помещении. Приподнимаю голову, чтобы осмотреться, и не могу поверить своим глазам. Я вижу женщину в форме, и она идет прямо ко мне. Вот уже много месяцев я не видел настоящей женщины. Даже забыл, как классно они выглядят. Только подумайте, я смогу вернуться домой, где есть женщины, и я не буду с позором выгнан из армии за трусость и дезертирство. Возможно, мне даже назначат пенсию, а те, кто не знают, как было дело, станут думать, что я герой.

Я смогу переспать с любой женщиной, с какой захочу. Леди в форме останавливается и наклоняется над моими носилками.

— Все в порядке, солдатик?

На ее кепи я вижу лейтенантскую нашивку. Челюстью мне даже не шевельнуть, поэтому я говорю сквозь зубы:

— Так точно, сэр. Где я?

— В дивизионном госпитале, в ожидании отправки.

— Отправки куда?

— Наверное, в Мец; там стационарный госпиталь.

Я облегченно вздыхаю. Меня еще не раскусили. Если выйдет добраться аж до самого Меца, меня уже точно не пошлют снова на фронт.

— Не хотите ли чашечку кофе?

Говоря это, она смотрит на пришпиленную ко мне бирку. Та стала длиннее и выглядит более внушительной; теперь я — посылка для спецотправки. Интересно, тот же сегодня день или нет? Такое чувство, что с тех пор, как мы вышли из леса и стали спускаться по холму к Ройту, прошло много недель. С минуту я думаю о том, что делается сейчас на войне. Кто теперь командир взвода? Если бы я остался в строю, то смог бы продвинуться и, возможно, даже стал бы офицером. Взяли они все-таки Ройт или нет? Заставляю себя не думать об этом. Я теперь тыловая крыса, пусть мальчики повоюют на фронте. Моя леди-лейтенант заканчивает читать бирку, где, наверное, написано, куда меня нужно доставить.

— О, прошу прощения. Здесь сказано, что у вас полостное ранение. Вам запрещено принимать внутрь какую-либо жидкость. Я увидела ваше лицо и решила, что дело только в нем. Очень сожалею.

Это, наверное, первый раз, когда передо мной извинялся лейтенант и жалел меня. Я выпростал из-под одеяла свою забинтованную руку, чтобы выжать из нее еще немного сочувствия, но она уже занялась кем-то другим. Если она не может подать мне кофе, то я ей не интересен.

Я кладу голову на подушку и пытаюсь вспомнить, как обстоят дела на самом деле. Не надо забывать, какой я дерьмовый солдат. Я не прочь подурачить кого-то другого, но не хочется обманывать самого себя. Это был хороший урок. Я прекрасно понимаю, насколько просто мне будет вообразить себя великим героем. Нужно принять как данность то, что я знаю о себе сейчас, и спланировать мою жизнь вокруг этого. Размышляя на эту тему, я теряю сознание.

Госпиталь в Меце — это настоящий госпиталь. Я хочу сказать, что это не превращенная в госпиталь школа или превращенные в госпиталь казармы — он всегда был госпиталем.

Уже спустя два дня после того, как меня туда привозят, мне делают первую операцию. Мне оперируют живот. Собственно, это даже не живот, а сплошные грыжи, прободения и перфорации. После операции мне вручают на память осколок. Он похож на одну из тех монеток, которые мы в детстве любили расплющивать, кладя на рельсы вблизи железнодорожной станции на Шестьдесят девятой улице. Доктор говорит, мне повезло, что я полз, а не шел, иначе он мог перерезать мне семенной канал. И добавляет, что этот осколок похож на американский. Может, он думает, что я фриц, пробравшийся сюда, чтобы полечиться бесплатно?

Мне было все равно, на чьей стороне я воюю. А теперь мне даже все равно, кто победит. Я теперь вне игры. Весь день я лежу в постели и попросту наслаждаюсь тишиной, «нормальностью» всего, что меня окружает. Мои внутренности потихоньку приходят в норму. Даже не припомню, когда еще я был так счастлив. Обычно я просыпаюсь рано утром, еще до того, как сестра начнет будить раненых и помогать им умываться, до того, как всех нас начнут поить апельсиновым соком; долго лежу с закрытыми глазами, прислушиваюсь и думаю, как мне повезло, что я так здорово отделался. Причем отделался от всего, не только от войны. Я попал в плен. Теперь я узник мира. Больше я не воюю. Это великое чувство, все остальное кажется таким малозначительным.

Каждое утро на мою койку летит пачка сигарет. Бесплатных. «Еще один блок сигарет для ребят на войне». Я начинаю курить вовсю. Черт побери, я больше не желаю быть первым здоровяком в мире. Просто хочу выпутаться, не слишком себя опозорив. Я лежу в белоснежной постели и шевелю только здоровой рукой, бесконечно чистой рукой, которую каждый день моют очень чистые руки. Я вставляю в рот сигарету и выпускаю дым через бинты. Курю я все-таки понарошку, выпускаю дым и любуюсь им. Учусь выпускать его кольцами. Когда-то дядя Чезаре любил меня этим развлекать, и я в мельчайших подробностях запомнил, как это делается. В палате нет сквозняков, воздух неподвижен, так что через несколько дней я могу пускать дым абсолютно идеальными кольцами. Пока я не затягиваюсь. Мне еще больно делать глубокие вдохи, и меня часто мучает кашель.