Мустай Карим - Помилование

- А ведь я, лебедыш ты мой, намного тебя старше, мне двадцать три уже.

- И мне двадцать три, - соврал парень. - Я только с виду молодо выгляжу. У нас вся родня такая.

Почему он так сказал? Анну ли хотел успокоить, сам ли вдруг пожелал быть к ней ближе? А может, перед зрелой женщиной не хотел выглядеть мальчишкой? Наверное, так. А сердце свое выстукивает: "Нет, не та, нет, не та..." И Анна, кажется ему, не шагает рядом, а катится, словно клубочек. Белый-беленький клубочек. Будто он, Янтимер, как падчерица из сказки, пустил его перед собой и бежит следом. И клубок-то - не белая шерстинка смотанная, а сердце Янтимеро-во. Бежит Янтимер, спрашивает у встречных жалобным голосом: "Круглое клубочек-сердце не видали, милые?" Куда же оно катится, его сердце? Странно, чего только человеку на ум не придет... И правда, сердце его - ни тоски, ни любви еще не изведавший клубочек маленький, - куда оно заведет?

Вошли в дом, зажгли лампу. Но у Янтимера в душе огня не затеплилось. В круглом Нюрином лице ничего вроде неприятного нет. Чуть заострившийся носик, выпуклый лоб, густые брови, припухшие губы и маленькие ушки - все по себе будто бы и мило, а вместе - чужие друг другу, в один облик не льнутся. Словно бы каждое было назначено разным людям, а их собрали и отдали Нюре. Бывают некрасивые лица, однако все в них свое: и кривой нос, и косой глаз, и скошенный рот, и вислое ухо. А тут вот как-то не сладилось...

Нюра, быстренько взбив тесто, спекла оладьев. Попили чаю.

- Водки нет, не обессудь, - сказала она. - Отраву эту и в дом не пускаю. Зареклась. Из-за нее муженек мой подурил всласть и пропал из дому.

- А где он?

- Не знаю. Перед войной уехал куда-то, мне не доложился.

Анна Сергеевна притушила лампу и, не стыдясь и не бесстыдствуя, начала раздеваться. Осталась в одной исподней рубашке. Янтимер вздрогнул. Она прошла за занавеску, гулко взбила перину, подушки, потом легла. Проскрипела железная кровать...

- Ну, иди же... свет погаси... - позвала женщина совсем незнакомым ласковым голосом. Янтимер вздрогнул во второй раз. А сердце свое выстукивает: нет, не та, нет, не та, нет, не та...

Янтимер, торопясь, путаясь в одежде, разделся и прошел за занавеску. Шероховатая, в "гусиной коже" рука обняла его за шею. "Лебедыш ты мой, ах, лебедыш, не дрожи, не дрожи... не бойся, - зашептала Анна. - Дурачок... дурачок ты мой, - погладила по волосам, - беленький мой, сладенький мой..."

...В какой-то миг, когда был еще в полузабытьи, Нюра положила голову ему на грудь и заплакала.

- Анна! - в первый раз Янтимер назвал ее по имени. - Ты что?

- Мне ведь не мужика надо. Если бы мужика только, вон и Ласточкин есть. Мне ты нужен был - такой, чтобы сердце приворожил, чтобы всю взял, с душой и телом! Ой!.. - засмеялась она сквозь слезы. - Что я говорю? Я же и не знала тебя. Разве бывает нужен человек, которого не знаешь? Оказывается, бывает... Телом и душой, всей жизнью желала такого, чтобы по сердцу был, чтобы ни страха, ни стыда не знать, когда вместе... С тобой и не страшно, и не стыдно. Сколько уже месяцев ни один мужчина ко мне в дом не входил. Разве я виновата? Ласточкиных-то много...

- Ласточкин - парень хороший.

- Тебя сюда не любовь привела, - продолжала она, - неволей пришел. Потому и радости я тебе не дала. Прости, мой лебедыш...

Вдруг ревность уколола Янтимера. Лебедыш, это кто? Наверное, птенец лебедя. Кого она еще так называла, кого ласкала? На этой же кровати, под этим же одеялом?! И зря так подумал. Вчера, когда шли по улице, слово это пришло Анне на ум впервые. Нет, не оттого, что Янтимер напомнил ей птенца, который только-только учится летать, пробует встать на крыло. Так она подумать не могла, не в ее разуменье было бы. Такое белое, чистое, мягкое лебедыш... Само с языка слетело.

- Ну, давай спать, - успокоившись, Нюра перелегла головой на подушку. - Ты мою несуразицу не слушай. Баба разнюнится, чего не скажет. - И она вдруг, потянувшись к нему, поцеловала его в плечо.

Слабая струйка тепла прошла по сердцу Янтимера. Прошла и растаяла, и потерялась. И больше не появилась.

- Спи, лебедыш. - Горечь прощания прозвучала в ее голосе.

Последнее слово, которое он услышал от нее, было это - "лебедыш".

...Янтимер открыл глаза. В доме никого. В нос ударило запахом томящейся пшенной каши. Почему так знаком этот запах? Откуда он? А, вспомнил!.. Янтимер даже улыбнулся.

Было это лет восемь-девять назад. Промозглым днем, когда шел дождь пополам со снегом, Янтимер с Абугали, соседским мальчиком, отправились на Заячий надел собирать редкие головки подсолнуха, которые еще торчали на стеблях посреди пустого поля. Год шел тяжелый. Начало осени, а в доме, когда он уходил, не нашлось даже ломтя хлеба, чтобы сунуть за пазуху. Ребятам выпала удача: семечек натерли почти по ведру на каждого, да и так, головками, тоже набили мешки. Под мокрым снегом бешметы промокли насквозь, мальчики замерзли, оголодали, но когда, взвалив на себя драгоценную ношу, вышли в обратный путь, забылось все. Не в силах сдержать радости, они в один голос запели:

На коня взлетай, как птица,

Так, чтоб кудри размело.

Не печалься, не кручинься,

Веселись судьбе назло.

А что Янтимера ожидало дома? Только открыл он дверь в сени - встретил его пьянящий запах кипящей в молоке пшенной каши. Вот оно, счастье, если привалит человеку, то уж валом: в мешке - семечки, в казане - каша, в натопленной избе - отец с матерью, маленькие братишки и сестренки тут же крутятся.

...Янтимер оглядел комнату Нюры. Тоска охватила его. Все чужое, постылое. Даже от запаха каши с души воротит. Казалось ему, что из первой ночи любви, которую он так долго выхаживал в своих мечтах, в новый день он вылетит, широко раскинув окрепшие крылья, и начнется новая пора, более светлая, вдохновенная, отважная - пора его мужской жизни. А вместо всего тяжелое раскаянье. Словно на четвереньках выкарабкался он из этой ночи. Не сойдясь душой, телом сошлись. Оттого и душа побита вся.

Откуда-то протиснувшись, на стол упал солнечный луч. Там лежал листок бумаги. Янтимер потянулся и взял его. Строчки твердые, ровные, каждая буква отдельно. "Каша в печи. Встанешь, поешь. Самовар вскипел. Портянки постирала, на печке. Наверное, высохли. Гимнастерку не стирала, боюсь, не высохнет. Бегу на работу. Будешь уходить, замок на скамейке, повесь на двери. Аня". Много ниже торопливо приписано: "Придешь, не придешь, буду ждать. Не обессудь".

Байназаров с трудом, словно исполнял непосильную работу, оделся. И брюки, и гимнастерка и даже портянки были не его, а того, вчерашнего парня. Зачем он надевает чужую одежду, по какому праву? Тут еще ласковое слово ее вспомнилось - будто в висок ударило. "Лебедыш, - с издевкой сказал он самому себе, - какой же ты лебедыш? Гусак ты пестрый, которого Ласточкин к гусыне привел". Вчерашнее сравнение показалось ему и метким, и едким, он повторил его снова.