Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 5. Произведения 1856–1859 гг. Альберт

Но о чемъ и зач ѣмъ плакалъ тотъ, который лежалъ на диван ѣ? Вотъ о чемъ и зач ѣем онъ плакалъ. Ему теперь было 35 л ѣтъ, онъ былъ очень богатъ и ему давно ужъ всегда и везд ѣбыло скучно. Быть скучающим челов ѣкомъ сд ѣлалось даже какъ бы его общественнымъ положеніемъ. И всегда особенно было ему скучно и вм ѣст ѣгрустно тамъ, гд ѣнадо было веселиться. Кром ѣтого у него была пл ѣшивая голова, и волосы продолжали л ѣзть, ревматизмы въ ногахъ и гиморой въ поясниц ѣ. Каждымъ днемъ своимъ отъ утра до вечера онъ былъ недоволенъ, какъ будто раскаянье мучало его, и не только онъ, несмотря на доброе сердце, не могъ любить кого-нибудь, онъ самъ себ ѣбылъ невыносимо противенъ. А было время, когда онъ былъ молодъ, хорошъ собой, когда он любилъ и другихъ и отъ себя ждалъ чего-то необыкновенно прекраснаго. Первые звуки Меланхоліи, 9 но какому-то странному сц ѣпленію впечатл ѣній, живо перенесли его къ тому славному старому времени. —

Вдругъ передъ нимъ явилась старая зала, съ досчатымъ поломъ, въ которой еще 10 д ѣтьми они б ѣгали вокругъ стола, но въ которой столъ этотъ теперь разд ѣленъ на дв ѣполовинки и придвинутъ къ ст ѣнк ѣ. Въ зал ѣтеперь блеститъ 8 св ѣчей, играютъ 4 Еврея, и деревенской свадебной балъ кипитъ во всемъ разгар ѣ. Вотъ старушка мать въ праздничномъ чепц ѣ, улыбаясь и по-старушечьи пошевеливая губами, 11 радуется на красавицу дочь молодую и на молодца сына; вотъ красавица молодая, счастливая сестра, вотъ они вс ѣпростые друзья и сос ѣди; вотъ и горничныя, подгорничныя и мальчишки, толпящіеся въ дверяхъ и любующіеся на молодого барина. Да, былъ молодецъ, красавчикъ, весельчакъ, кровь съ молокомъ, и радовались на него, и онъ съ возбужденіемъ и счастіемъ чувствовалъ это. А вотъ и барышня и изъ вс ѣхъ барышень, она, Лизанька Тухмачева, въ розовомъ платьиц ѣсъ оборками. Чудное платьице! хорошо и холстинковое дикинькое, въ которомъ она по утрамъ; но это лучше, вопервыхъ, потому что оно на ней, и вовторыхъ, потому что открываетъ ея чудную съ жолобкомъ сзади шею и пушистыя, непривычныя къ обнаженію руки. Она не переставая почти безпрестанно улыбается, почти см ѣется; но какой радостью и ясностью сіяетъ эта розовая улыбка на ея раскрасн ѣвшимся, вспот ѣвшемъ личик ѣ. Блестятъ б ѣлые зубы, блестятъ глаза, блестятъ розы щекъ, блестятъ волоса, блеститъ б ѣлизна шеи, блеститъ вся Лизанька осл ѣпительнымъ блескомъ. Да, она вспот ѣла, и какъ прелестно вспот ѣла! <���какъ пот ѣютъ только деревенскія барышни; отъ нея дышитъ силой и здоровьемъ.> Коротенькія вьющіяся волосики на вискахъ и подъ тяжелой косой лоснятся и липнутъ, на пурпурныхъ щекахъ выступаютъ прозрачныя капли, около нея тепло, жарко, страстно. Онъ ужъ разъ дватцать танцовалъ съ ней вальсъ и все мало, все еще и еще, в ѣчно, в ѣчно чего-то отъ нея хочется невозможнаго. Вотъ онъ сд ѣлалъ шагъ отъ двери, и ужъ она улыбается, блеститъ на него горячими глазками, она знаетъ, что онъ идетъ опять обнять ее молодой и сильный станъ и опять понесется съ ней по доскамъ залы. А звуки вальса такъ и льются, переливаются, такъ и кипятятъ молодую кровь и нагоняютъ какую[-то] сладостную тревожную грусть и жаръ въ молодое сердце. – И какъ ей не знать, что онъ идетъ къ ней, тутъ хоть и 10 барышень, и 10 кавалеровъ и другіе еще есть, но в ѣдь это все вздоръ, вс ѣзнаютъ, что тутъ только одна красавица Лизанька и одинъ молодецъ – онъ. Никого больше н ѣтъ, кром ѣего и Лизаньки, другіе только такъ, притворяются, что есть. – Одна есть моя моя Лизанька! и потому моя моя Лизанька, что я весь ее, что со слезами счастія готовъ 12 сію же минуту умереть, принять истязанія за нее, за Лизаньку. Вотъ я подхожу къ ней, а первая скрипка жидъ выводитъ съ чувствомъ, подмывательно выводитъ тонкія нотки вальса, а матушка и другіе, вс ѣ, вс ѣсмотрятъ и думаютъ: вотъ парочка, такой н ѣтъ другой во всемъ св ѣт ѣ, и они думаютъ правду; я подхожу къ ней, она ужъ встала, оправила платьице; что тамъ таится подъ этимъ платьицемъ, я ничего не знаю и не хочу знать, можетъ быть ноги, а можетъ быть ничего н ѣтъ. Она подняла ручку, около локотка образовалась ямочка, и пухлая твердая ручка легла мн ѣна сильное плечо. Я дышу т ѣмъ горячимъ воздухомъ, который окружаетъ ее, тамъ гд ѣ-то подъ платьемъ ея ножки зашевелились, и все полет ѣло; вотъ жиды, вотъ матушка, вотъ сестра съ женихомъ улыбаются, а вотъ ея глаза, посмотр ѣли на меня, не посмотр ѣли, а что-то сд ѣлалось со мной и съ нею. Вотъ они. Сд ѣлалось что-то чудесное, въ этомъ взгляд ѣ, сд ѣлалось то, чего я не см ѣлъ желать и желалъ <���и я знаю, что это есть. Я бы хот ѣлъ ревновать ее и ревную ее воображаемо, тогда еще> вс ѣми силами души. Ножки летятъ, ноги летятъ, рука, грудь, гд ѣона, гд ѣя? никто этаго не знаетъ. Мы летимъ, летимъ, что-то блеститъ, что-то двигается, что-то звучитъ, но я ничего не знаю и не хочу знать. – Но вотъ звучитъ ея голосъ, но я и того не слышу и не хочу слышать, и не голосъ, а шопотъ; она жметъ меня за руку, чтобы я опомнился, и повторяетъ: – Давайте прямо въ гостиную, говоритъ она, радостно улыбаясь. И чему она всегда улыбалась? Я понималъ однако тогда, чему она улыбалась. Нельзя было не улыбаться. Силы утрояются, удесятеряются въ ногахъ – всякая жилка дрожитъ отъ безполезнаго напряженія, несемся, несемся кажется прямо на притолку, на горничныхъ, но ничуть не бывало, и гор[ничныхъ] и притолки мы не ц ѣпляя [?] проскакиваемъ въ гостиную. Звуки скрыпокъ чуть слышны, тихо, одна св ѣча нагор ѣла, стулья стоятъ, и я въ гостиной....... и она въ гостиной.

Мы останавливаемся, она см ѣется, и грудь ея высоко поднимается отъ счастливаго вздоха. Глаза на мгновенье отрываются отъ моихъ, мои тоже смотрятъ внизъ и снова смотрятъ на нее. – Ея глаза говорятъ: Ну! Мои глаза говорятъ: 13 Я? Неужели, это ужъ слишкомъ много, и въ то время какъ глаза, не теряя другъ друга, все бол ѣе и бол ѣе сближаются, такъ что странно становится, уста сливаются съ устами и руки невольно жмутъ другъ друга. Въ это время Осипъ серьезно проходитъ черезъ гостиную будто для того, чтобы снять съ нагор ѣвшей св ѣчи. Да что Осипъ? Она, см ѣясь глазами, глядитъ на меня и идетъ въ диванную, я, <���будто спокойно> нап ѣвая тройку удалую, иду въ залу. Отирая шолковымъ платкомъ потъ съ краснаго лица и откидывая назадъ, я знаю, густые и прекрасные волосы, я протискиваюсь черезъ горничныхъ въ залу. Матреша тутъ, и даже на самой дорог ѣ, хорошенькое личико вызывающе смотритъ на меня, она улыбается; но я гордо прохожу мимо, и жестоко вопросительно смотрю на нее. «Не хочу понимать» и не дотрогиваюсь до нее. Лизанька возвращается и еще весел ѣй смотритъ на меня, и я тоже. Стыдиться? Чего? Мы гордимся, мы ничего лучше, никто въ мір ѣничего лучше, прелестн ѣе не могъ сд ѣлать. Можетъ быть Осипъ разскажетъ Агафь ѣМихайловн ѣ, а А. М. матушк ѣ, и матушка по секрету составитъ сов ѣщаніе съ сос ѣдями, и они будутъ ахать и заботиться, какъ скрыть. Да что он ѣ? Да ихъ н ѣту. Лизанька, вотъ она Лизанька, душка, персикъ, вонъ она, глазки, губки, зубки, которые я слышалъ и чувствовалъ нынче же вечеромъ. Я еще и еще иду танцовать съ ней. Н ѣтъ для меня кром ѣнея никого и ничего на св ѣт ѣ. Но я вышелъ на крыльцо осв ѣжиться и, проходя назадъ, нечаянно встр ѣтилъ Матрешу. Какія тоже у нея прелести! Я постоялъ съ ней на крыльц ѣ, держась за ручку двери, поговорилъ шопотомъ и потомъ постучалъ ногами, чтобъ думали въ передней, что я только что пришелъ и не останавливался. Матреша погрозилась, засм ѣялась и уб ѣжала, а я опять вошелъ въ залу. – Боже, какъ мн ѣбыло хорошо, весело, какъ я былъ счастливъ, какъ я былъ забавенъ, какъ я былъ силенъ, какъ я былъ уменъ, какъ я былъ блаженно глупъ. <���Вс ѣна меня смотрятъ, вс ѣна меня радуются. Да больше имъ и д ѣлать нечего.> Я перевернулся колесомъ, я будущаго зятя на рукахъ понесъ къ ужину, я перепрыгнулъ 14 черезъ весь столъ, я показывалъ свою силу. И вс ѣсмотр ѣли и радовались и главное, я самъ, не переставая, радовался на себя. Въ этотъ вечеръ я могъ сд ѣлать все, что бы не захот ѣлъ. Ежели бы я только попробовалъ, я бы въ этотъ вечеръ по потолку пошелъ бы, какъ по полу. Помню, зазв ѣн ѣли бубенчики, Лизаньк ѣсъ матерью подали дрожечки. – Какъ я чудесно огорчился! Какъ я р ѣшилъ: они не по ѣдутъ, и они не по ѣхали. – Мамаша, просите, – сказалъ я. Старушка поб ѣжала, хитро улыбаясь просила ихъ, и они остались. И гд ѣтеперь эта прелестная старушка? Они остались, но зач ѣмъ-то пошли спать наверхъ, когда я находилъ, что спать совс ѣмъ никогда не надобно. Они пошли спать, а я, разгоряченный, облитый потомъ, снялъ галсту[хъ] и пошелъ ходить по морозной трав ѣпо двору, глядя на ея окна; и все думалъ, что бы мн ѣтеперь еще сд ѣлать: пойти купаться или по ѣхать верхомъ 20 верстъ до города и назадъ – или лечь тутъ спать на мороз ѣи потомъ сказать, что я это для нея сд ѣлалъ. Помню, караульщикъ тоже ходилъ по двору. Какъ я вдругъ сильно полюбилъ караульщика; онъ нашъ добрый мужичокъ, надо ему дать что-нибудь, сказалъ я самъ себ ѣи пошелъ говорить съ нимъ; глупо, но прелестно я разговаривалъ съ нимъ. И [?] Лизанька, и ночь, и я – все блаженство этаго [?] выражалось въ его добромъ бородатомъ лиц ѣ.