Иван Тургенев - Первая любовь

Моя наблюдательность не видала дальше своего носа, и моя скрытность, вероятно, никого не обманула; по крайней мере, доктор Лушин скоро меня раскусил. Впрочем, и он изменился в последнее время: он похудел, смеялся так же часто, но как-то глуше, злее и короче - невольная, нервическая раздражительность сменила в нем прежнюю легкую иронию и напущенный цинизм.

- Что вы это беспрестанно таскаетесь сюда, молодой человек, - сказал он мне однажды, оставшись со мною в гостиной Засекиных. (Княжна еще не возвращалась с прогулки, а крикливый голос княгини раздавался в мезонине: она бранилась со своей горничной.) - Вам бы надобно учиться, работать пока вы молоды, - а вы что делаете?

- Вы не можете знать, работаю ли я дома, - возразил я ему не без надменности, но и без замешательства.

- Какая уж тут работа! у вас не то на уме. Ну, я не спорю... в ваши годы это в порядке вещей. Да выбор-то ваш больно неудачен. Разве вы не видите, что это за дом?

- Я вас не понимаю, - заметил я.

- Не понимаете? Тем хуже для вас. Я считаю долгом предостеречь вас. Нашему брату, старому холостяку, можно сюда ходить: что нам делается? мы народ прокаленный, нас ничем не проберешь; а у вас кожица еще нежная; здесь для вас воздух вредный - поверьте мне, заразиться можете.

- Как так?

- Да так же. Разве вы здоровы теперь? Разве вы в нормальном положении? Разве то, что вы чувствуете, полезно вам, хорошо?

- Да что же я чувствую? - сказал я, а сам в душе сознавал, что доктор прав.

- Эх, молодой человек, молодой человек, - продолжал доктор с таким выражением, как будто в этих двух словах заключалось что-то для меня весьма обидное, - где вам хитрить, ведь у вас еще, слава богу, что на душе, то и на лице. А впрочем, что толковать? Я бы и сам сюда не ходил, если б (доктор стиснул зубы)... если б я не был такой же чудак. Только вот чему я удивляюсь: как вы, с вашим умом, не видите, что делается вокруг вас?

- А что же такое делается? - подхватил я и весь насторожился. Доктор посмотрел на меня с каким-то насмешливым сожалением.

- Хорош же и я, - промолвил он, словно про себя, - очень нужно это ему говорить. Одним словом, - прибавил он, возвысив голос, - повторяю вам: здешняя атмосфера вам не годится. Вам здесь приятно, да мало чего нет? И в оранжерее тоже приятно пахнет - да жить в ней нельзя. Эй! послушайтесь, возьмитесь опять за Кайданова!

Княгиня вошла и начала жаловаться доктору на зубную боль. Потом явилась Зинаида.

- Вот, - прибавила княгиня, - господин доктор, побраните-ка ее. Целый день пьет воду со льдом; разве ей это здорово, при ее слабой груди?

- Зачем вы это делаете? - спросил Лушин.

- А что из этого может выйти?

- Что? вы можете простудиться и умереть.

- В самом деле? Неужели? Ну что ж - туда и дорога!

- Вот как! - проворчал доктор. Княгиня ушла.

- Вот как, - повторила Зинаида. - Разве жить так весело? Оглянитесь-ка кругом... Что - хорошо? Или вы думаете, что я этого не понимаю, не чувствую? Мне доставляет удовольствие - пить воду со льдом, и вы серьезно можете уверять меня, что такая жизнь стоит того, чтоб не рискнуть ею за миг удовольствия, - я уже о счастии не говорю.

- Ну да, - заметил Лушин, - каприз и независимость... Эти два слова вас исчерпывают: вся ваша натура в этих двух словах.

Зинаида нервически засмеялась.

- Опоздали почтой, любезный доктор. Наблюдаете плохо; отстаете. Наденьте очки. Не до капризов мне теперь: вас дурачить, себя дурачить... куда как весело! - А что до независимости... Мсьё Вольдемар, - прибавила вдруг Зинаида и топнула ножкой, - не делайте меланхолической физиономии. Я терпеть не могу, когда обо мне сожалеют. - Она быстро удалилась.

- Вредна, вредна вам здешняя атмосфера, молодой человек, - еще раз сказал мне Лушин.

XI

Вечером того же дня собрались у Засекиных обычные гости; я был в их числе.

Разговор зашел о поэме Майданова; Зинаида чистосердечно ее хвалила.

- Но знаете ли что? - сказала она ему, - если б я была поэтом, я бы другие брала сюжеты. Может быть, все это вздор, но мне иногда приходят в голову странные мысли, особенно когда я не сплю, перед утром, когда небо начинает становиться и розовым и серым. Я бы, например... Вы не будете надо мной смеяться?

- Нет! нет! - воскликнули мы все в один голос.

- Я бы представила, - продолжала она, скрестив руки на груди и устремив глаза в сторону, - целое общество молодых девушек, ночью, в большой лодке - на тихой реке. Луна светит, а они все в белом и в венках из белых цветов, и поют, знаете, что-нибудь вроде гимна.

- Понимаю, понимаю, продолжайте, - значительно и мечтательно промолвил Майданов.

- Вдруг - шум, хохот, факелы, бубны на берегу... Это толпа вакханок бежит с песнями, с криком. Уж тут ваше дело нарисовать картину, господин поэт... только я бы хотела, чтобы факелы были красны и очень бы дымились и чтобы глаза у вакханок блестели под венками, а венки должны быть темные. Не забудьте также тигровых кож и чаш - и золота, много золота.

- Где же должно быть золото? - спросил Майданов, откидывая назад свои плоские волосы и расширяя ноздри.

- Где? На плечах, на руках, на ногах, везде. Говорят, в древности женщины золотые кольца носили на щиколотках. Вакханки зовут к себе девушек в лодке. Девушки перестали петь свой гимн - оли не могут его продолжать, но они не шевелятся: река подносит их к берегу. И вот вдруг одна из них тихо поднимается... Это надо хорошо описать: как она тихо встает при лунном свете и как ее подруги пугаются... Она перешагнула край лодки, вакханки ее окружили, умчали в ночь, в темноту... Представьте тут дым клубами, и все смешалось. Только слышится их визг, да венок ее остался на берегу.

Зинаида умолкла. ("О! она полюбила!" - подумал я опять.)

- И только?- спросил Майданов.

- Только, - отвечала она.

- Это не может быть сюжетом для целой поэмы, - важно заметил он, - но для лирического стихотворения я вашей мыслию воспользуюсь.

- В романтическом роде? - спросил Малевский.

- Конечно, в романтическом роде, байроновском.

- А по-моему, Гюго лучше Байрона, - небрежно промолвил молодой граф, интереснее.

- Гюго - писатель первоклассный, - возразил Майданов, - и мой приятель Тонкошеее, в своем испанском романе "Эль-Тровадор"...

- Ах, это та книга с опрокинутыми вопросительными знаками? - перебила Зинаида.

- Да. Это так принято у испанцев. Я хотел сказать, что Тонкошеее...

- Ну, вы опять заспорите о классицизме и романтизме, - вторично перебила его Зинаида. - Давайте лучше играть...

- В фанты? - подхватил Лушин.

- Нет, в фанты скучно; а в сравненья. (Эту игру придумала сама Зинаида: назывался какой-нибудь предмет, всякий старался сравнить его с чем-нибудь, и тот, кто подбирал лучшее сравнение, получал приз.)

Она подошла к окну. Солнце только что село: на небе высоко стояли длинные красные облака.