Джеральд Даррелл - По всему свету

На маленьком полустанке меня ожидала двухместная коляска, мы затряслись по пыльному проселку, и мой друг поспешил — заверить меня, что все уже налажено.

— Я приставлю к тебе Себастиана, так что будет полный порядок.

— А кто этот Себастиан? — спросил я.

— Один из моих гаучо, — последовал не очень ясный ответ. — Он знает все, что стоит знать о здешней фауне. В мое отсутствие он будет заправлять хозяйством, так что со всеми делами обращайся к нему.

После того как мы перекусили на веранде главной усадьбы, хозяин предложил познакомить меня с Себастианом, мы оседлали коней и двинулись в путь. Перед нами простиралось мерцающее под лучами солнца море золотистых трав, торчали кущи высоченного чертополоха, где мы скрывались с головой. За полчаса мы добрались до эвкалиптовой рощи, посреди которой белело длинное низкое строение. В пропеченной солнцем пыли лежал огромный престарелый пес; он поднял голову, лениво тявкнул и снова задремал. Мы спешились и привязали коней.

— Этот дом Себастиан сам построил, — сообщил мой друг. — Должно быть, отдыхает где-нибудь там сзади.

Мы обогнули дом и увидели подвешенный к двум стройным деревцам здоровенный гамак, а в гамаке — Себастиана.

В первую минуту он показался мне карликом. Позже я установил, что его рост примерно сто пятьдесят пять сантиметров, но на обширной площади гамака он выглядел буквально лилипутом. Невероятно длинные и сильные руки свисали почти до земля; на фоне интенсивного темного загара белел пушок седых волос. Лица я не видел, оно было закрыто черной шляпой, которая ритмично вздымалась и опускалась в лад редкостно могучему и продолжительному храпу. Мой друг наклонился, взял одну из болтающихся рук Себастиана и, энергично дергая ее, во всю глотку заорал прямо в ухо спящему:

— Себастиан! Себастиан! Проснись, принимай гостей!

Столь громкое приветствие не возымело никакого эффекта, Себастиан продолжал храпеть под шляпой. Мой друг посмотрел на меня и пожал плечами.

— Вот так всегда — как уснет, хоть из пушек стреляй. Берись-ка за вторую руку, стащим его с гамака.

Я взялся за вторую руку Себастиана, и мы посадили его. Черная шляпа скатилась, я увидел круглое, загорелое, пухлое лицо, разделенное на три части золотистыми от никотина лихими усами и белоснежными бровями, которые загибались кверху, будто козлиные рога. Мой друг принялся трясти Себастиана за плечи, громко твердя его имя. Внезапно ниже седых бровей раскрылись сердитые черные глаза и воззрились на нас. Узнав хозяина, гаучо с покаянным воплем вскочил на ноги.

— Сеньор! — закричал он. — Как же я рад вас видеть… Вы уж простите меня, сеньор, вы тут приехали, а я дрыхну, как свинья… ради бога, простите. Я не ждал вас так рано, не то принял бы как полагается.

Мой друг представил меня, Себастиан пожал мне руку, затем повернулся к дому и заорал во всю глотку:

— Мария! Мария!

В ответ на ушераздирающий призыв показалась миловидная женщина лет тридцати, которую Себастиан с нескрываемой гордостью представил как свою жену. После чего сжал мое плечо могучей ручищей и пристально посмотрел на меня.

— Что предпочитаете, кофе или мате, сеньор? — небрежно осведомился он.

К счастью, мой друг успел меня предупредить, что первое впечатление Себастиана о человеке определяется ответом на этот вопрос. На кофе он смотрел с отвращением, почитая его напитком горожан и прочих испорченных представителей рода человеческого. Разумеется, я попросил мате — так называется аргентинский зеленый чай, настоенный на травах. Себастиан гневно уставился на жену.

— Ну? Ты что — не слышала, что сеньор хочет мате? Или гости должны стоять тут и помирать от жажды, пока ты таращишься на них, как сова на солнце?

— Вода уже закипает, — спокойно ответила женщина. — И гости вовсе не обязаны стоять, если ты предложишь им сесть.

— Не смей дерзить мне, женщина! — заорал Себастиан, топорща усы.

— Вы извините его, сеньор, — сказала Мария, нежно улыбаясь своему супругу. — Он всегда так волнуется, когда к нам приходят гости.

Лицо Себастиана уподобилось цветом кирпичу.

— Волнуется? — негодующе воскликнул он. — Волнуется? Кто волнуется? Я спокоен, как дохлая лошадь… прошу, сеньоры, садитесь… надо же, волнуется… сеньор, вы простите мою жену, у нее такая способность к преувеличениям, что, родись она мужчиной, отменно преуспела бы в области политики.

Мы сели в тени деревьев, и Себастиан закурил маленькую зловонную сигару, продолжая добродушно ворчать.

— Черт дернул меня жениться снова, — доверительно сообщил он нам. — Вся беда в том, что мои жены умирают раньше меня. Четыре раза был женат, и каждый раз, когда хоронил покойницу, говорил себе: «Все, Себастиан, довольно». Так нет, не успеешь оглянуться — снова женат! Душа тянет к одиночеству, но плоть слаба, и вся беда в том, что во мне больше плоти, чем души.

Он грустно обозрел свое великолепное брюшко, потом снова поднял на нас глаза, обнажив в широкой обезоруживающей улыбке светлые десны, где сохранилось всего лишь два сточенных зуба.

— Видно, никогда уже не избавиться мне от своей слабости, сеньор… да ведь мужчина без жены все равно что корова без вымени.

Мария принесла мате, и кастрюлька пошла по кругу. Пока мы поочередно тянули напиток через тонкую серебряную трубку, мой друг объяснил Себастиану, в чем состояла цель моего приезда. Гаучо внимал с большим интересом; услышав, что, возможно, понадобится снять несколько кадров с его участием, он пригладил усы и хитро глянул на супругу.

— Слыхала? — произнес он. — Меня будут показывать в кино. Так что ты уж укороти свой язычок, душечка, ведь женщины в Англии, как увидят меня на экране, гуртом ринутся сюда, драку из-за меня устроят.

— Как же, как же, — отпарировала жена. — Небось, такого добра и там хоть отбавляй.

Себастиан испепелил ее взглядом, потом обратился ко мне.

— Не беспокойтесь, сеньор. Я сделаю все, чтобы помочь вам в работе. Все, что вы пожелаете.

И он сдержал свое слово. Вечером мой друг отбыл в Буэнос-Айрес, а я остался в его поместье на две недели, и все это время Себастиан почти не отходил от меня. Наделенный неистощимой энергией и пламенным темпераментом, он быстро взял бразды правления в свои руки. Мне достаточно было слово сказать, и он тотчас все выполнял. Чем труднее и необычнее были мои задания, тем с большей радостью он за них брался. Никто не мог сравниться с ним в умении заставлять трудиться пеонов и наемных рабочих, причем добивался он этого, как ни странно, не уговорами и умасливанием, а тем, что бранил и поддразнивал их, пересыпая речь такими роскошными эпитетами, что люди вместо того, чтобы злиться, корчились от смеха и работали за милую Душу.