Адам Водницкий - Провансальский триптих

Менялся и Камарг. Потянувшиеся с севера вслед за повозками готов, остготов, вестготов, франков и невесть кого еще варвары, недавно приобщившиеся к цивилизации, немедленно начинали активную хозяйственную деятельность среди пойм и болот. Поселившись на захваченных территориях, они, где только могли, приспосабливали участки под земледелие, разводили овец, рогатый скот и лошадей, грабительски эксплуатируя природные богатства. По краям солончаков погибали леса, вымирали звери, исчезала уникальная флора. Человек проникал в недоступные прежде районы, вытаптывая все на своем пути, наводя страх, уничтожая. В панике разбегались сказочные чудовища, нимфы и полубоги.

Поразительно, что в другом конце Европы о том же скорбит изгнанный из родных дебрей сатир. Лесной полубожок — устами великого поэта польского Ренессанса — повествует о конце своего мира. И хотя до его лесов греко-римские порядки (к сожалению) не добрались, сетования сатира не менее горьки.

И далее:

Сейчас Камарг, если не считать тех немногих мест, вокруг которых еще теплится жизнь и работают люди, — северо-восточной окраины с ее рисовыми полями, каменистой равнины Кро, где пасутся овцы и облака, и солончаков близ давно уже бездействующего порта в Эг-Морте, — это тысячи пустынных квадратных километров, где царят меланхолия, дурные сны и видения; это взбаламученные ветром поверхности соляных болот, огромные лоскуты спекшегося и потрескавшегося ила, кое-где поросшего кермеком, изрезанные дамбами ковры тростника, аира, камышей, пожухлых трав, лишайников да урочища, по ночам затянутые белесой мглой.

С высоты журавлиного полета или со спутника все это выглядит частью странной композиции, уцелевшим фрагментом фрески, от которой время и влага, стерев роспись, оставили лишь бесформенные цветовые пятна и линии без начала и конца. Птичий глаз или объектив камеры заметит вписанные в сложную геометрию плотин более светлые пятна заводей, сложный орнамент из белых квадратов и прямоугольников соляных бассейнов, блеклые ковры прошлогоднего тростника, гнилую зелень карликовых кустов, ленты кирпично-бурого солероса. Серо-голубая сеть каналов, будто кракелюрами покрывающая общую картину, напоминает систему кровообращения сказочного животного или сосудистую ткань прошлогоднего листа тополя.

Солнце давно уже покинуло зенит, похолодало, от легкого ветерка по озеру побежала рябь. Паук, замерев, повисел минутку у меня над головой, потом, словно чего-то испугавшись, взобрался по нити на самую макушку рогоза. Пролетела пара журавлей и стала снижаться над озером. Лежа на спине, я видел их снизу: длинные шеи, вытянутые назад ноги, белые подбрюшья. Они напоминали мистических дев с картины Сассетты [382] Сассетта (настоящее имя Стефано ди Джованни; 1392–1450/1451) — итальянский художник сиенской школы. Речь идет о панели алтаря Святого Франциска «Мистическое обручение святого Франциска Ассизского с бедностью». , которые, как писал Збигнев Херберт, «улетают на небо естественно и без резких движений, лишь выгнувшиеся назад ступни говорят о полете» [383] 3. Херберт. «Варвар в саду». Перевод Леонида Цывьяна. . Я долго провожал их взглядом, пока они не скрылись за стеной пожолкнувших камышей.

Всеохватную тишину надвигающихся сумерек нарушили донесшиеся откуда-то издалека звуки: бульканье, чавканье грязи, громкое сопение, затем — уже ближе — треск ломающихся сухих стеблей. Приподнявшись на локте, я увидел, как слева от меня зашевелился тростник, будто сквозь заросли пробирался крупный зверь. Чуть погодя в просвете между стеблями замаячил силуэт — не то животного, не то человека. На мгновение мелькнул палевый косматый хребет. Потом шелест стал отдаляться, затих — я слышал только свое учащенное дыхание и громкое биение сердца.

Пейзаж к юго-западу от озера Ваккарес — дюны, зыбучие пески, солончаки — похож на лунный; сразу возникает пронзительное ощущение заброшенности, безутешного вдовства. Тут заканчивается мир людей, власть на этом фантасмагорическом пространстве принадлежит духам. Поздней осенью и зимой рассеянные по всему Камаргу разделенные десятками километров фермы — единственные места, где тлеют искорки света и жизни. Однако ничто — ни непрочные стены крытого тростниковой соломой д о ма, ни горящие в камине дрова, ни нашептываемые непослушными губами формулы экзорцизма:

…бегите, злые духи, чтоб вы не видели, не слышали, не появлялись, не уничтожали, не преследовали, не мешали ни трудам, ни намерениям нашим. Наш Бог — Господин ваш, и повелел вам: Apage satanas [384] Отойди, сатана ( лат. ). — идите прочь… —

не уберегут душу от дневных страхов и ночных кошмаров.

Когда ветер гонит над заводями клубы тумана, рыбаки, в одиночку выходящие в своих плоскодонках на ночной лов угря, заслышав крики чаек, съеживаются, втягивают голову в плечи и закрывают глаза. Они не хотят ни видеть ничего, ни слышать. Они знают, чт о это за голоса. Знают: кричат утопленники, которые ночью всплывают на поверхность, покачиваются на волнах, уставив белые глаза на луну, и птичьими голосами жалуются на холод и одиночество.

Иногда, особенно осенью, задержавшимся на болотах охотникам или пастухам случается видеть в воздухе над полосой тумана, над сухими тростниковыми зарослями и зеркальцами воды фантастические картины: вереницы скелетов в лохмотьях и треуголках, сказочных животных с рогом посреди лба, диковинные строения — замки, крепости, сторожевые башни…

В этих печальных, малолюдных, жутковатых краях рождаются легенды и рассказы, от которых стынет кровь в жилах. Здесь несть числа привидениям и неведомым чудищам — они живут на этой негостеприимной, пронизываемой ветрами, заливаемой солеными водами земле, кормясь непроглядной тьмой зимних ночей, завываниями мистраля, бескрайней пустотой, где нет ни единого огонька, где не услышишь, как бьется человеческое сердце, не увидишь облачка пара, вырывающегося изо рта. Страшные рассказы — обрывки народных преданий и мифов, эхо растерянности и испуга, охватывавших пришельцев с греческих островов, отголоски легенд лигуров и кельтов, наследие римского политеизма, заселявшего едва ли не каждое урочище множеством полузверей-полубогов.