Илья Стогoв - Мертвые могут танцевать: Путеводитель на конец света

Она была со мной… Она была со мной… Она была со мной, а больше я никому на свете был не нужен.

Я говорил:

– Не уезжайте. Останьтесь со мной.

Она только смеялась.

– Не уезжайте. Пожалуйста. Давайте поедем обратно.

– Обратно? Куда обратно?

Я гладил ее волосы, объяснял:

– Обратно в Петербург. Будем вместе жить в Петербурге. Знаете, как прекрасно жить в Петербурге?

– Знаю. Еще я знаю, как прекрасно жить в Амстердаме, Афинах, Барселоне, Берлине, Братиславе, Бухаресте, Вене, Кёльне, Кракове, Лондоне, Львове… Продолжать?

– Я хочу с вами жить. Вместе. Вы родите мне детей, и мы не будем никуда уезжать.

– Вы не сможете никуда не уезжать. Я не смогу никуда не уезжать. Мы не сможем никуда не уезжать. Никто не сможет никуда не уезжать.

Она сползала по простыне вниз и в шутку щекотала мне член кончиком своего польского языка. Потом она ложилась ко мне на подушку, а я целовал ее волосы, ее губы, ее щеки, ее шею… ее уши… кто придумал смешное слово «мочки»?

Я из Европы ехал в Петербург, а она, наоборот, из Петербурга возвращалась в Европу. Она была такой же, как я. Тоже ездила по свету одна. По полгода не бывала в родном городе. У нее тоже не было ни дома, ни работы. Она сказала, что до этого тоже несколько недель ни с кем толком не разговаривала. Я целовал ее тело, гладил ее кожу, говорил ей русские слова, и она их понимала.

Типов вроде меня (и вроде нее), в одиночку ездящих из страны в страну, выбирающих где подешевле и поменьше соотечественников, общающихся только на Reception и с продавцами сигарет, а секс не делающих вовсе, – таких типов полпланеты. Сейчас полячка уедет, и от моей жизни вообще ничего не останется …

Опять вода гранитного цвета и бесцветное небо. Снова дожди, снова люди с плохими зубами и серой кожей. Каждый – сам по себе. Это-то и невыносимо. Здесь моя серая северная родина. Вчера здесь ничего не было, и завтра от родины ничего не останется. Рим лежит от нас далеко, а без римской мечты эта жизнь ничего не стоит.

И что-то я, знаете, запил. Это бывает со мной не часто, но тут случилось. Я пил и говорил, а она не уезжала, слушала. Так долго меня давно никто не слушал.

Я говорил:

– Вы поедете со мной?

Она смеялась, снова сползала пощекотать член, а, набаловавшись, возвращалась на подушку и закуривала новую сигарету.

– Не уезжайте. Давайте поедем обратно.

– Ах, какие у вас губы. Классно целуетесь!

– Мне не с кем целоваться. Губы есть, а целовать некого. Останьтесь со мной.

Она только смеялась.

– Или хотите, я поеду с вами? Будем жить в вашем Кракове. Вместе. Вы родите мне детей, и мы не станем больше никуда ездить.

– Вы не сможете никуда не ездить. Я не смогу никуда не ездить. Мы не сможем никуда не ездить. Никто не сможет никуда не ездить.

На седьмой день я проснулся один. Полячки не было. Гостиничный номер выглядел, будто его бомбили. Окурки валялись даже у меня в постели. Я заглянул в рюкзак: уходя, девушка вроде бы ничего не украла. Разбитый и ужасно себя чувствующий, я поперся в душ.

От душа мне стало только хуже. Стоя под струей, я заглянул в зеркало и увидел, что у меня на груди видны черные крупные буквы. Я вылез из кабинки и подошел к зеркалу поближе. Перед глазами все плыло.

Смешно: тушью для ресниц полячка написала мне прощальную записку прямо на коже. По-английски, с кучей ошибок. Я долго пытался разобрать ее каракули. Если вкратце, то она жаловалась, что не могла меня пьяного разбудить, и говорила, что ей действительно пора. Внизу, в постскриптуме, она писала, что рожать от меня детей ей бы не хотелось.

Никто на свете не хочет рожать детей таким, как я.

Говоря честно, мне и самому не захотелось бы родить ребенка такому парню, как я.

Это было три года назад. С тех пор ни единого романа в моей жизни не случалось. Да я и сам не хочу.

Заводить семью – наверное поздно. Пытаться проработать хоть где-то дольше полугода – бессмысленно. Сидеть дома или даже по кофейням на Невском – невыносимо. Умирать страшно.

И рано.

И не за что.

Так что пока можно ездить. Наверное, скоро я опять куда-нибудь уеду.