Григорий Федосеев - Злой дух Ямбуя

Вода холодная, леденистая, обжигает лицо.

Горы уже не в силах заслонить солнце. Теплеет воздух. Прозрачная испарина стелется по глади воды, и у берегов, коснувшись жесткой осоки, тает. Все сверкает чистыми красками осеннего утра.

У дальних болот, на сквозных вершинах лиственниц слетаются вороны. Они повисают на ветках тяжелыми черными гроздьями. Эти птицы с дерзким криком и бормотаньем кажутся зловещими. Чего доброго, они будут сопровождать нас сегодня, как могильщики, предчувствуя добычу.

Полными пригоршнями плещу на грудь и плечи прозрачную студеную влагу. Ух, как здорово! Карарбах долго мылит руки, лицо, полощет рот.

Вода в это время необычно мягкая и свежая. На земле все уже поблекло, сникло, а на озерах еще ярче зеленеют листья донных растений, плавучие островки из осоки, береговой троелист, и даже цветут удивительные по красоте, овеянные необыкновенными легендами, белые лилии — кувшинки, как их принято называть.

Рано утром ни одного цветка не было на озере. Но стоило солнцу заглянуть в озеро, как кувшинки начали тайком появляться из темной глубины водоема, раскрыли свои белые, восковые лепестки и стали хорошо заметными на фоне округлых, ярко-зеленых листьев, плавающих на голубой поверхности воды.

Живут кувшинки только днем, а с наступлением вечерних сумерек цветок бережно сворачивает лепестки в бутон и уходит на всю ночь в таинственный подводный мир, оставляя на озере приятный аромат. Эта необычайная жизнь кувшинок создала почти у всех народов чудесные легенды, предания, сказки о русалках, богатырях, о человеческом счастье.

Солнце все больше отогревает землю. Бесследно исчезает туман над ручейком. Яркие брызги света рассыпаются по всем закоулкам перелеска, вспыхивают в хвое разноцветными фонариками. Мох на болоте в изумрудных каплях.

Мы с Карарбахом уходим к стоянке, где нас ждет уже завтрак.

В дневном свете костер почти не заметен: огонь от сухих дров бездымный, и на жару пламя почти синее.

— Вы с Долбачи отправляйтесь на табор, — говорю я Цыбину. — Чует сердце что-то неладное.

— Придется поторопиться. Вчера медведю не повезло. Лангара дежурила, а сегодня ребята могли проспать.

— Долбачи, спроси Карарбаха, куда он пойдет?

Долбачи дважды повторяет мой вопрос.

Карарбах молчит, отводит от проводника взгляд. Дрожащими пальцами чешет остриженный подбородок.

— Ты не знаешь, Долбачи, что с Карарбахом, что его мучит? Может быть, он кается, что связался с нами? Пусть возвращается на табор, я не обижусь.

И на этот вопрос старик не отвечает, он молча начинает укладывать котомку, запихивает в нее лепешку, чайник, сумочку с сахаром и чаем.

— Карарбах раньше таким не был, а что с ним, сам видишь, не говорит… — отвечает проводник.

День в разливе. Еще сильнее пылают осинники, горят ерники. Земля золотится осыпавшейся листвою. Сыплется хвоя с лиственниц, и просинь лесов безнадежно тускнеет.

Вдруг Загря вскочил, повернул морду к Ямбую. Оттуда донесся чей-то голос.

— Наши идут. Что-то случилось на стоянке, — поднимаясь, сказал взволнованно Цыбин. У меня не хватает терпения, иду навстречу. Из болота выбивается Павел. С одного взгляда можно было догадаться, что принес он недобрую весть.

За ним появляется Илья. Вид у обоих усталый.

— Неприятность какая? — спрашиваю я.

— Дайте отдышаться… — И Павел скидывает с плеча винтовку. — Стервец! Всю ночь лагерь осаждал, обнаглел, стрельбы не боится, настоящий людоед. Будь ночь посветлее, отыгрался бы он у меня, — говорит Павел, все еще тяжело дыша от быстрой ходьбы.

— Всю ночь от костра не отходили, а оленей всех разогнал по тайге. Утром двух убитыми нашли — спрятал под мох. Ну и сатанюка!

Идем на стоянку.

Илья начинает рассказывать Долбачи о случившемся. Карарбах подсаживается к ним, внимательно следит за движением губ рассказчика. Кажется, и эта новость не удивляет его, будто и такое не раз было в его неласковой жизни.

Потом старик начинает что-то говорить, обращаясь поочередно то к Илье, то к Долбачи, показывает рукою в сторону лагеря. Оба собеседника соглашаются с ним.

— Карарбах и ты, — Долбачи показывает на меня, — пойдешь на Ямбуй охотиться на амакана, а все другие надо скоро тайга ходить, искать оленей. Без них куда пойдем? Потом надо караулить убитых оленей: может, амакан придет кушать их. Карарбах совет дает, пускай Лангара сидит там, — говорит Долбачи. — Она ночью хорошо стреляет. Остальные все догонять оленей будут.

— Тогда отправляйтесь.

— Дайте хоть покурить! — взмолился Павел и, достав кисет, пристраивается с Ильей к огню. — Ежели, к примеру сказать, я убью людоеда — шкура моя?

— Если свою не потеряешь! — замечает Цыбин.

— Тебе-то она для чего? — спросил я.

— Так сказать, нужен стимул для риска.

— Ну что ж, я согласен: кто убьет — тот и шкуру возьмет.

— Теперь все ясно. Не позже, как завтра утром, я этого косолапого выпущу из шкуры голеньким.

— Нож, Павел, не забудь взять с собою, а то ведь языком не освежуешь.

— Смейтесь! Посмотрю я на ваши кислые лица завтра.

Карарбах отдает свою, без полы, дошку Долбачи, берет взамен его, выворачивает ее шерстью наружу, надевает на себя, перехватывает ремнем. Телогрейку прячет в котомку.

Заливаем огонь. Обходим болото слева. По пути заглядываем на озеро. На нем нет казарок. Победил ли в них инстинкт перелета, и они, пренебрегая опасностью, пустились в далекий путь или, охваченные страхом перед белохвостыми орланами, забились в береговую чащу, ждут ночи! Но небо пустое.

Перебрели топкое болото. Вышли на нашу тропку. Разулись, выкрутили портянки и разошлись. Мы с Карарбахом решили задержаться на месте, под гольцом, часа два-три, а Цыбин с остальными направились в лагерь.

Прощаясь, мы долго жали друг другу руки.

Нам надо было добраться к границе кустарников до россыпей и оттуда спуститься по знакомой уже нам тропке сверху вниз. Карарбах не стал на этот раз подниматься чащей. Ему лучше, чем мне, известно, как опасен медведь в засаде.

Под ногами звериная тропка, проложенная между замшелых мерзлотных бугорков, густо усеянная спелой клюквой. А сколько голубики! Она выползла на россыпи, стелется по кромкам болот. А грибы… То они, будто услышав наши шаги, вдруг высыпают из чащи и стоят на поляне все на виду, родовитые, с многочисленным потомством, то осторожно глянут на тебя в щелочку из-под лопнувшей корки земли, то усыплют тропу.

Пробираемся по шаткой подстилке из угловатых камней. Склон гольца в этом месте пересечен террасами. Мы поднимаемся по ним, как по гигантским, давно заброшенным, ступенькам, и у каждого излома задерживаемся, чтобы осмотреться. Карарбах караулит заросли справа, я слежу за кустарником слева.