Елизавета Дворецкая - Огненные птицы [litres]

От этого беспокойства ему не терпелось самому скорее пуститься в дорогу. Будь его воля – уехал бы на другой же день, как Летава принесла ему радостную весть об отъезде русов. Но женщины уговаривали подождать – Плеснеск еще не успокоился и обсуждал странные и страшные события.

Но вот Летава сама сказала, что пора ему в дорогу.

– Послезавтра Чудислав назначил Марену встречать. Здесь народ соберется, в обчинах пир будет, князь придет жертвы приносить. И лошадь твою…

– Рыбу? – вскинулся Берест.

Летава засмеялась: ей все казалось очень смешным, что лошадь зовут Рыбой.

– Ее же твой боярин сюда как дар богам привел. А она и нестарая еще, и серая – в самый раз для Марены. Князь ее и помолит [14]…

– Нет, мне моя Рыба самому нужна. Да она и не моя. У нее истовый хозяин есть. Я ее еще вернуть должен… если выйдет, – Берест вздохнул.

– Тогда завтра поутру и отправляйся, – Летава тоже вздохнула. – До зари, пока не рассветет еще. Я приду тебя проводить, хочешь?

– Не надо. Увидит еще кто тебя…

– Да я тихонько проберусь…

Летава так смотрела на него, будто ждала чего-то. Чего? Кто он ей? Не своего племени даже.

– Только как же… Рыба-то исчезнет. Хватятся, скажут, божью лошадь украли.

– Я скажу, что видела, как Марена позвала ее, она и ушла прямо в небо, – Летава улыбнулась и встала с лавки. – Я приду, припаса тебе принесу на дорогу.

– Да я справлюсь. Добуду чего-нибудь.

– Упрямый ты какой! – с обидой воскликнула Летава. – Ему как лучше хотят… ну и оставайся со своей Рыбой!

Она метнулась к двери и пропала. Берест озадаченно смотрел ей вслед. И чего такого сказал?

Последней своей ночью в Плеснеске Берест почти не спал. Бегляна и внучки принесли ему старый «дедов» овчинный кожух и три овчины, так что спал он, тепло укрытый, а лицо прикрывал валяной шапкой. Хотел перед дорогой выспаться получше, но, едва накатывала дрема, как он вздрагивал и просыпался в испуге: утро! Светает! Открывал глаза, видел глухую тьму и снова расслаблялся.

Но вот почуял: пора. Есть не хотелось, и он рассовал по седельным сумкам те припасы, что еще оставались: полкоровая, несколько вяленых рыбин, пяток реп. Умылся, дал овса Рыбе. Поить придется у реки – Беглянины внучки, не в силах таскать воду на гору, водили лошадь на водопой по три раза в день. Воды оставалось только умыться.

– Спасибо вам, боги бужанские, что укрыли, ворогам не выдали, – держа Рыбу в поводу, Берест поклонился идолам на площадке. Положил отломанный кусок коровая – щедрое подношение, при его-то скудных запасах. – Если прогневил чем, простите. Не по злому умыслу… судьба моя нелегка такая.

Кованые копыта Рыбы легонько процокали по краю каменной вымостки. Ворота заскрипели, отворяясь. Берест вывел Рыбу, обернулся, держа повод, чтобы наложить засов… и тут в спину уперлось что-то твердое и, даже через кожух ясно, железное.

– Не дергайся, окунек, а то у меня острога-то острая, – сказал за спиной незнакомый голос.

Но говорили по-славянски и со здешним выговором. Может, и русы… но не киевские. А он уже дрожью облился, чуть в портки не пустил: думал, подстерегли все же.

Кто-то вынул у него из руки повод Рыбы, отвел лошадь в сторону. Берест проследил за ней и увидел направленное к нему лезвие копья. Древко держал какой-то мужик. Возле него стоял еще один – с секирой.

Берестова секира была у него за поясом сзади… Именно что была – едва он о ней подумал, как чьи-то руки выхватили ее оттуда.

– Теперь повернись.

Берест повернулся. Позади него обнаружились даже два копья, и оба теперь смотрели острыми клювами ему в грудь.

– Лошадь, богам отданную, прямо из святилищ увести задумал? – произнес старший над копейщиками – средовек в свите темной шерсти. – Знаешь, что за такие дела бывает? Вместе с лошадью к Марене пойдешь.

– Это моя лошадь, – обронил Берест.

– Сейчас князю расскажешь, кто ты и чья лошадь. Руки давай.

Ему связали руки и повели вниз с Божьей горы – по той самой дороге, по какой он сюда прибежал ночью после драки. За ночь опять выпал снег, и никто еще до них не запятнал чистейшее белое полотно на дороге. Рыбу кто-то вел сбоку от него, но никто на нее не садился.

– Ты же здесь порезвился, да? – на памятном пустыре спросил старший.

Берест не ответил, но тот не настаивал.

Поднялись по увозу к городу, прошли по улицам до княжьего двора. Здесь Берест успел побывать только раз или два. Дымила поварня, сновала челядь. Берест думал, что князь так рано не встает, придется ждать до света – если не до полудня. Но его почти сразу провели в гридницу. Здесь только расставляли столы для завтрака гридей, челядинки носили в корзинах хлеб и раскладывали на длинных деревянных блюдах. Челядины разводили огонь в двух очагах, дым шел вверх, под кровлю, и тянулся к оконцам. Девка размешивала в лохани жидкое тесто для блинов.

– Стань здесь, – старший указал ему место возле дверей.

Берест остался ждать, глядя на суету служанок. Страха особого не было – мало ли он перебоялся разных страхов за это время? Совсем недолгое, если подумать. Девки еще лен сушили после мочки, когда все это началось… когда Маломир и Ольга киевская съехались к Малину, а наутро он нашел на лугу полсотни трупов… Если подумать, тот Берест, каким он прожил свои восемнадцать лет перед этим, умер в тот самый миг, когда он увидел это все, осознал, что случилось. Когда его стошнило – вот это и была его смерть. Он только не понял. Думаешь ведь, что смерть – она какая-то другая… что гром грянет с молнией, тучи в небе сомкнутся, земля-матушка содрогнется от ужаса, Марена явится тебе въяве, от земли до неба ростом…

– Оглох! Иди! – Его подтолкнули древком копья. – Князь тебя зовет, чащоба!

Берест очнулся и вскинул глаза. На княжьем престоле появился Етон – сидел, скорчившись среди подушек, похожий на лесовика на гнилом пне. Кривой нос, седые волосы, брови внешним концом будто обнимают морщинистые веки. Кажется, лицо в такой глубокой старости зарастает шерстью, уподобляя человека его пращуру-зверю.

Берест сделал несколько шагов вперед.

– Ближе подойди! – приказал Етон. – А то не услышу тебя.

Еще шагнув, Берест оказался возле ступенек престола. Етон и правда был очень чудной, похожий на огромного паука. Будто тело его с годами усохло, а кости перестали в нем помещаться и скрючились. Даже шея искривилась. Блеклые глаза под морщинистыми веками смотрели пристально и безо всякого удивления.

– Говорят, лошадь хотел у Марены свести?

– Это моя лошадь, – повторил Берест. – Я сюда на ней приехал. И Красила мне ее привел.

К престолу подошел тот десятский в темной свите – в тепле гридницы он ее распахнул – и положил на ступеньку перед Етоном Берестову секиру.