Елизавета Дворецкая - Огненные птицы [litres]

Малин оказался пуст, на снегу между дворами – ни единого следочка. На месте сожженных русами изб высились снеговые кучи с торчащими обгорелыми жердями. Берест обошел все уцелевшие избы: признаков нового налета не нашлось, жители ушли по доброй воле и унесли все пожитки, какие смогли. Остались только лавки да разная худая утварь. Гумно вымели, ни единого зернышка не оставили. Куда ушли? У кого где родня, туда, надо думать, и подались. Кто в Истомичи, кто в Доброгощу… Подумал было завернуть к материной родне, проведать брата Огневку, но не стал. Не хотелось даже на день возвращаться в ту жизнь, где у него был род, прочный корень, дедовы могилы, весь веками устоявшийся обычай. Где он точно знал, что с ним будет завтра, через год, через десять лет… Как он будет жениться, какие имена давать детям, кто и как станет его хоронить… Все это теперь казалось сном. Да и что в нем осталось от прежнего Береста, Коняева сына, того, кого могли бы узнать братья матери? Сукман от Здоровичей, овчинный кожух из Плеснеска, варяжская секира… С того дня, когда Берест покинул Малин, он убил уже несколько человек. Пусть это были русы, ненавистное племя, причинившее земле Деревской столько горя… Но иногда ему снилось лицо матери, и она смотрела на него с ужасом.

В Искоростене его поджидала дурная весть. Здесь уже знали, что вся дружина Миляя в Божищах уничтожена, но поначалу никто не мог рассказать, как это вышло. Не нашлось ни одного живого человека, кто знал бы суть дела. Только когда приехал Красила, знавший про две горностаевых шкурки, кое-что прояснилось. Берест, словно пряжка, соединил два конца повести. Он видел кожаный мешок, снятый с лошади из киевского отряда: сперва – в Божищах, а потом – Плеснеске, вновь у киян. Они вернули отнятое добро – и теперь стало известно, какой ценой.

Его не спрашивали, кто предложил напасть на киевский отряд и угнать лошадей. Наоборот, хвалили, что сумел добраться с двумя шкурками до Плеснеска, а там еще и подстроил нападение на Свенельдича-младшего. А главное, за то, что сумел добиться от старого Етона хоть такого, полупризрачного обещания помочь.

В целом посольство в Плеснеск принесло куда меньше пользы, чем надеялся князь и оставшиеся при нем лучшие мужи. При упоминании Мистины Володислав едва не скрипел зубами. Он хорошо помнил тот летний день, когда все началось. Не перед кем другим – перед Мистиной он швырнул к подножию чура свою шапку и сказал: «Мы не дадим вам больше дани». И теперь в Мистине для него воплощалось все то зло, что из этого произросло.

После поездки на Волынь Берест жил у Володислава среди челяди, работал по хозяйству и ждал, когда придет пора для другого дела. Призыв князя не остался без ответа: с разных концов земли Деревской в Искоростень собралось уже около пяти сотен ратников. Частью их разместили в ближних весях, частью отправили в сторону Днепра – к городу Нелепову, уже занятому русами Тородда и смолянами. Те пока не шли дальше, ограничивались налетами на окрестные поселения, чтобы к вечеру вернуться в Нелепов. Часть весей им удалось ограбить и увести полон, частью жители разбежались, и теперь вокруг Нелепова все селения стояли пустыми. Иные вовсе сожгли. В Искоростене появились беженцы.

Как положено зимой, девки и бабы собирались на павечерницы – пришла пора прясть. На девичьи собрания звали парней, и Береста тоже звали. Как за человеком по-своему именитым, за ним всякий раз являлось посольство из двух-трех девок, с поклоном от своей баяльницы и приглашением пожаловать на павечерницы. Берест был в недоумении: какой им с него прок? На павечерницы женихов зовут, а из него жених как из волка серого – ни рода, ни дома. Он соглашался, отчасти смущенный незаслуженной честью, но всякий раз дело кончалось одним: парни собирались в кучку вокруг него или молодого боярина Коловея и толковали все про то же – про войну и русов. Никто уже не хотел слушать излюбленных зимних баек про «кости, приходите к нам в гости». Все хотели про налет на Малин, на Нелепов, про полон, про оружие, щиты, приемы русов. И оказалось, что обо всем этом Берест знает больше всех. Никому другому не случалось столько раз, как ему, встречаться с русами в вооруженных схватках. Часто просили показать варяжскую секиру – первую во всей земле Деревской воинскую добычу этой зимы.

На девок он и посмотреть как следует не успевал…

– А весняки в ратники еле ползут, потому что вот уйдут мужики сюда, к Ужу, а с Рупины русы в их пустые веси и зайдут, как волк в овчарню. Мне в одной веси говорили: вот пришел бы князь с дружиной, встал бы между нами и Рупиной, мы бы все к нему подтянулись!

Тут Берест слегка лукавил: он сам спрашивал весняков, пошли бы они в войско, если бы оно стояло между их избами и русами.

– А куда там, на Рупине, войско девать? – отвечал ему Коловей. Он всегда являлся на павечерницы с гуслями, но едва успевал тронуть струны, как завязывался обычный разговор и становилось не до песен. – Зима нынче, на снегу раз переночуешь, другой, но нельзя так невесть сколько жить!

– Если бы знать, когда русы придут! – подхватывали вокруг.

– Послать бы им сказать: так и так, назначим поле битвы, мол, через две седмицы…

– Но не до весны же они будут мочало мять!

– Хоть в воду смотри!

– Не в воду надо смотреть, а на Днепр, – сказал один молодец, Изнег. – Известное дело, чего они ждут. Святослава они ждут! Он теперь – киевский русский князь. Без него нельзя им начать такого дела. А поедет он в Киев по Днепру. Сказал бы кто князю – послать на Днепр дозор, Святослав – не синица, не пропустишь. У него небось войско целое при себе будет.

Как и Коловею, ему было лет двадцать пять; невысокий, основательный, он источал ощущение неторопливой силы, за что получил прозвище Медведь. Лицо у него было круглое, волосы спускались на низкий лоб мыском.

– На Днепре уже Турд стоит, – напомнил Коловей.

– Так в рога не трубить – мол, мы тут. Мы ж древляне! Нет ловчее нас ловцов! Не управимся волчонка отследить, чтобы стая нас не приметила?

Незадолго до Коляды в Искоростень приехал боярин Величар и привел дружину почти из тридцати ратников. Десять лет назад он единственный из всех именитых древлян участвовал в походе на Греческое царство. Тогда его многие осуждали: ишь, русов руку держит, у стремени князя киевского по доброй воле ходит. После разгрома в Боспоре Фракийском, когда греки жгли русские лодьи «олядным огнем», Величар оказался в той части войска, о которой даже Ингорь ничего не знал. Все уж думали, сгинул. Но в такую же мрачную пору предзимья, когда перестали ждать, Мистина привел половину того войска назад, и в числе уцелевших был и Величар. Домой он привез хорошую добычу – серебряные чаши, шелковое платье, шлем и пластинчатый доспех. До сих пор он и его родня на всех сборищах выделялись яркостью дорогих нарядов, пусть один кафтан, самый ношеный, боярыня порезала на полоски и обшила нарядные сорочки всем детям, невесткам и зятьям. Сыновей и зятьев Величар привел с собой девять человек, дома с матерью оставил только младшего, что родился уже после похода на греков.