Джордж Фрейзер - Записки Флэшмена

По моему мнению, скажу я вам, с нами, англичанами, обращаются лучше, чем с большинством прочих. Нас уважают, зная, что мы не ведем войну на зверский манер, типа тех балканских парней, отсюда и соответствующее обхождение. Зато попадись русский полякам, австриец узкоглазым или даже конфедерат – янки, ему вряд стоит рассчитывать на комфорт. Говорят, что сейчас все поменялось и война не является больше джентльменской забавой (как будто раньше было по-другому), и что для «новых профессионалов» пленник – это всего лишь пленник, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Не знаю: мы обращались друг с другом сносно, а вряд ли вся эта орава из Сандхерста [394] может похвастаться, что хоть на йоту компетентнее нас. Гляньте на этого молодого выскочку Китченера [395] – чего не хватает таким парням, так это хорошей бабенки, ну, или двух.

Как бы то ни было, по большому счету, нигде я не встречал лучшего с собой обращения, чем у русских. Впрочем, причина тут не столько в доброте, сколько в невежестве. С того самого момента, как я врастяжку валялся среди казаков, я обнаружил, что на меня смотрят со своего рода восхищением. И впечатлило их так сильно не само фиаско Легкой бригады, а непредсказуемость, проявляющаяся во всем, что касается англичан, – в их глазах мы были как люди, свалившиеся с Луны или сделанные из динамита, готовые взорваться при малейшей неосторожности. Правда в том, что они – простой народ и солдаты, по меньшей мере, – настолько темные, необразованные люди, что при виде чего-то странного и непонятного цепенеют до поры, пока им не растолкуют что да как, да что к чему. В те дни, ну это само собой, многие из них являлись рабами – за исключением казаков – и вели себя соответственно.

Я мог бы еще многое порассказать обо всем этом, но ограничусь пока тем, что казаки держались от меня на расстоянии, удивленно пялясь, пока с коня не соскочил один из их офицеров. Он помог мне встать и предложил сдаться. Не уверен, что он понял сказанное мной, даже говори я по-русски (которого в ту пору не знал), к тому же я был слишком потрясен и унижен, чтобы выражаться связно. Офицер вел меня сквозь толпу, и я сообразил, что расправа мне не грозит и тот адский водоворот остался позади, поэтому стал собираться с мыслями, намечая план.

Меня подвели к палатке с дежурившими у входа двумя мощными казаками – черноморцами, как я впоследствии узнал, – в мохнатых шапках и с красными пиками. И вот я сижу, прислушиваясь к доносящемуся снаружи разговору; время от времени в палатку просовывалось лицо какого-нибудь офицера; изучив меня, оно снова исчезало. Меня все еще одолевали дрожь и слабость, правое ухо совершенно оглохло от разрывов, но, прислонившись спиной к шесту, я с торжеством думал только об одном: я цел и здоров! Одному Богу известно как, но я пережил избиение Легкой бригады, не говоря уж о более ранних событиях этого дня – казалось, год прошел с того момента, как мы с гайлендерами Кэмпбелла стояли на позиции, а ведь прошло всего пять часов. «Ты опять выкрутился, приятель, – говорил я себе, – ты будешь жить». Так значит, выше голову, нос по ветру и ушки на макушке!

В этот миг появляется невысокого роста подвижный парень в шикарном белом мундире, черных сапогах и шлеме с коронованным орлом.

– Ланской, – начинает он на хорошем французском, которым, к слову сказать, владело большинство образованных русских, – майор, Гвардейский кирасирский. С кем имею честь?

– Флэшмен, – говорю. – Полковник. Семнадцатый уланский.

– Очень приятно, – кланяется он. – Могу ли я просить вас об одолжении проследовать за мной к генералу Липранди, [396] который сгорает от нетерпения познакомиться с таким выдающимся и храбрым офицером?

Что ж, лучше и не скажешь. Я тут же поднялся и направился следом за ним, миновав по пути кучку любопытствующих штабных, в большую палатку, где вокруг стола расположились около дюжины старших офицеров во главе со щеголеватым малым с черными бакенбардами и в шикарном плаще – видимо, это и был сам Липранди. Разговор тут же затих, двенадцать пар испытующих глаз уставились на меня. Ланской представил меня, я же, щелкнув каблуками, застыл навытяжку. Высокий, оборванный, воняющий навозом, я стоял и глядел поверх головы Липранди.

Тот обогнул стол по правой стороне от меня.

– Прошу прощения, полковник. С вашего позволения, – говорит он на столь же безупречном французском и, к моему изумлению, сует свой нос прямо к моим губам и начинает принюхиваться.

– Какого дьявола? – кричу я, отступая на шаг.

– Тысяча извинений, сударь, – и он поворачивается к остальным. – Все верно, господа, ни малейшего намека на спиртное.

Все зашумели, не сводя с меня глаз.

– Вы совершенно трезвы, – заявляет Липранди. – Так же, по полученным мною донесениям, как и другие ваши соратники, взятые в плен. Признаюсь, я изумлен. [397] Может, вы просветите нас, полковник, чем объясняются столь… столь необычные действия вашей легкой кавалерии час назад? Поверьте, – продолжает он, – я не пытаюсь выведать у вас военную тайну, эти сведения не имеют никакой пользы. Но это беспрецедентно… выходит за рамки понимания. Зачем, бога ради, вы это сделали?

В то время я не мог себе вполне представить, что мы сделали. У меня было подозрение, что мы положили три четверти Легкой бригады в результате нелепой ошибки, но тогда я даже понятия не имел, что принимал участие в самой знаменитой кавалерийской атаке за всю историю, что слух о ней прокатится по всему миру, и даже очевидцы события откажутся верить собственным глазам. Русские были ошарашены, им показалось, что мы напились, обкурились опия или сошли с ума – а ведь все крылось исключительно в дурацком стечении обстоятельств. Но в мои планы не входило просвещать их.

– А, ну, знаете ли, это был урок для ваших парней, чтобы держались от нас подальше.

При этом они оживились, замотав головами и ругаясь, а Липранди растерянно бормотал:

– Положить пятьсот сабель! Ради этого?!

Они окружили меня, засыпая вопросами. Все вели себя крайне дружелюбно, должен заметить, поэтому я начал обретать присутствие духа и чувствовал себя, словно в своем штабе. Чего им никак не удавалось уяснить, так это как мы могли проскакать всю дорогу до пушек, не сломав строй и не отвернув, даже потеряв четыре пятых всадников. На это я ответствовал кратко: «Мы – британские кавалеристы», – просто и без рисовки, глядя прямо в глаза. Ответ, кстати, был справедлив, хоть даже у меня было меньше прав, чем у кого-либо, делать такие заявления.

При этом они снова разразились удивленными проклятиями, а один здоровенный детина пустил слезу и полез обнимать меня, обдавая запахом чеснока. Липранди распорядился насчет коньяка и спросил, как на английском называется наше соединение. Когда я сказал, все подняли бокалы и закричали: