Эрик Хобсбаум - Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Годы революций расшатали главным образом Британскую империю, но Великая депрессия 1929–1933 годов ослабила все зависимые государства, поскольку для этих стран эпоха империализма практически была периодом почти непрерывного развития, не остановленного даже Первой мировой войной, от которой большинство из них осталось в стороне. Конечно, многие жители этих стран еще не были серьезно вовлечены в расширяющуюся мировую экономику или не чувствовали, что участвуют в ней каким‐то новым образом, да и какое значение имело для бедных мужчин и женщин, испокон века пахавших и таскавших тяжести, в каком именно мировом контексте они это делают? Тем не менее империалистическая экономика внесла значительные изменения в жизнь простых людей, особенно в регионах, ориентированных на экспорт первичной продукции. Иногда эти изменения находили свое отражение в политике, которую проводили местные или иностранные правители. Так, когда с 1900‐х по 1930‐е годы перуанские гасиенды стали превращаться в прибрежные сахарные фабрики или в коммерческие овечьи ранчо в высокогорье и ручеек рабочих-индейцев, хлынувший на побережье и в большие города, стал потоком, новые идеи проникли в самые глухие районы страны. В начале 1930‐х годов в Хуасиканче, одной из самых отдаленных общин, расположенной на высоте 3700 метров над уровнем моря на неприступных склонах Анд, уже обсуждался вопрос, какая из двух действующих в Перу национал-радикальных партий сможет лучше представлять ее интересы (Smith, 1989, р. 175). Но в большинстве случаев никто, кроме местных жителей в регионах, затронутых этими изменениями, не знал и не беспокоился о них.

Что, например, означало для экономик, в которых деньги почти не использовались или использовались только для определенных целей, включение в экономику, где деньги являлись универсальным средством обмена, как это произошло в Индо-Тихоокеанском регионе? Значение товаров, услуг и сделок между людьми трансформировалось, соответственно изменились и нравственные ценности общества, и, конечно, формы социального распределения. Среди крестьян, занимавшихся выращиванием риса в Негри-Сембилане (Малайзия), наследование велось по женской линии и принадлежавшая им земля обрабатывалась главным образом женщинами. Однако новые участки земли, расчищенные в джунглях мужчинами, на которых выращивались не основные культуры, а фрукты и овощи, могли переходить в наследственное владение мужчин. С распространением каучука, гораздо более доходного, чем рис, баланс власти между полами изменился, поскольку наследование по мужской линии обрело твердую почву. Это, в свою очередь, усилило позиции патриархально настроенных ортодоксальных исламистов, любыми средствами старавшихся привнести традиции ислама в свод местных правовых норм, не говоря уже о местном правителе и его родне, еще одном ручейке наследования по мужской линии в местном озере женского наследования (Firth, 1954). В зависимых странах происходило множество таких изменений и преобразований в сообществах людей, прямой контакт которых с внешним миром был минимален. Его могли осуществлять, например, китайские торговцы, которые в прошлом были крестьянами или ремесленниками-эмигрантами из южных провинций, где местные обычаи привили им стойкость и упорство, а также искушенность в денежных вопросах, но во всем остальном они были так же далеки от мира, в котором царили Генри Форд и General Motors (Freedman, 1959).

Мировая экономика как таковая, казалось, имела к этим странам весьма отдаленное отношение, поскольку ее непосредственное, зримое воздействие не было радикальным. Исключение составляли быстро растущие промышленные анклавы с дешевой рабочей силой, такие как Индия и Китай (где с 1917 года началась организация труда по западным моделям и борьба рабочего класса за свои права), а также гигантские города-порты и промышленные центры, посредством которых зависимые страны осуществляли связь с мировой экономикой: Бомбей, Шанхай (население которого выросло с 200 тысяч в середине восемнадцатого века до трех с половиной миллионов в 1930‐е годы), Буэнос-Айрес и в меньшей степени Касабланка, чье население достигло 250 тысяч менее чем за тридцать лет с тех пор, как там был построен современный порт (Bairoch, 1985, р. 517, 525).

Все изменила Великая депрессия. Впервые столь явно столкнулись экономические интересы зависимого мира и метрополий. Одной из причин стало то, что цены на первичные продукты, от которых зависели страны третьего мира, обрушились настолько сильнее, чем цены на промышленные товары, которые эти страны покупали на Западе (глава 3). Впервые колониальное иго и зависимость стали неприемлемы даже для тех, кто до этого извлекал из них выгоду. “В Каире, Рангуне и Джакарте (Батавия) начались студенческие волнения не потому, что студенты чувствовали приближение новой политической эпохи, а потому, что в результате депрессии прекратилась поддержка, делавшая колониализм столь привлекательным для поколения их отцов” (Holland, 1985, р. 12). Более того, впервые (не считая войн) жизнь простых людей сотрясали катаклизмы неприродного происхождения, что подталкивало скорее к протесту, чем к молитве. Возникла массовая база для политического подъема, особенно там, где крестьяне оказались прочно вовлечены в мировую рыночную экономику, продавая сельскохозяйственную продукцию, как, например, на западном побережье Африки и в Юго-Восточной Азии. Депрессия одновременно дестабилизировала как внутреннюю, так и внешнюю политику зависимых стран.

Таким образом, 1930‐е годы стали критическим десятилетием для стран третьего мира не столько потому, что депрессия привела к политической радикализации, сколько потому, что она способствовала налаживанию контакта политизированных меньшинств с народом. Это имело место даже в таких странах, как Индия, где национально-освободительное движение уже получило поддержку масс. Вторая волна массового отказа от сотрудничества, поднявшаяся в начале 1930‐х годов, новая компромиссная конституция, на которую согласилась Великобритания, и первые общенациональные выборы региональных органов власти 1937 года продемонстрировали растущую поддержку Индийского национального конгресса, число членов которого выросло с шести тысяч в 1935 году до полутора миллионов в конце 1930‐х годов (Tomlinson, 1976, р. 86). Еще ярче это проявилось в до тех пор не столь мобилизованных странах. Начали проступать, где смутно, где отчетливо, черты будущей политики этих стран: латиноамериканский популизм, опирающийся на авторитарных лидеров, которые ищут поддержки городского рабочего класса; политическая активизация профсоюзных лидеров, которым предстояло впоследствии возглавить политические партии, как в британских колониях Карибского моря; революционное движение на базе мощной поддержки рабочих-эмигрантов, вернувшихся из метрополии, как в Алжире; национальное сопротивление, возглавляемое коммунистами, имеющее крепкие связи с деревней, как во Вьетнаме. И наконец, годы депрессии ослабили связи между колониальными властями и крестьянскими массами, как это произошло в Малайе, освободив пространство для зарождения будущей политики.