Далия Трускиновская - Вологодские заговорщики

И точно — там был недавно наклеен кусок холста, на коем намалевано нечто вроде большого капустного кочана приятного персикового цвета.

— Да уж не выдадим, — вразнобой ответили гости. И более о дружбе с англичанами речи не было, а шумно и весело обсуждали достоинства бараньего легкого, взрезали отваренные с пряностями бараньи головы, щедро сдабривали их тертым хреном, смешанным со сметаной, делились друг с дружкой лакомыми кусочками.

Хорошо было застолье! Посреди стола стояла здоровенная, пуда в полтора, сахарная голова — не для того, чтобы ее есть, а пусть все видят — привозной тростниковый сахар хозяину по карману. На блюдах лежали, источая дивные запахи, тетерева под шафраном, лососина с чесноком, зайцы в рассоле, рябчики со сливами, гуси с пшеном. С пылу с жару внесли высоченные кулебяки, одна — в восемь ярусов, другая — в двенадцать. И чего только не было в слоях начинки — мясо всех видов, гречневая каша, рубленые крутые яйца, рыба сушеная и рыба вареная, грибы грузди, грибы рыжики, белые грибы, вязига! Артемий Кузьмич сам со смехом взрезал толстую кулебяку, сам выкладывал на серебряные тарелки сочные ломти, благообразные отроки в желтых атласных рубахах, Семейко и Жданко, обносили гостей. И хозяин заранее предупредил своего Епишку: пусть бы на поварне уже начинали печь сладкие оладьи и готовили блюда с пряниками — раздавать гостям при уходе. Что за хозяин, коли не умеет одарить гостей? Каждый пряник весил чуть ли не четверть пуда. А как иначе? Нельзя, чтобы говорили: Анисимов-де пожадничал.

Тот же Епишка унес почти не тронутое блюдо с рябчиками в покои Ефимьи Савельевны — потому что красавицу-жену следует баловать и ублажать. Туда же были отправлены и другие кушанья с пиршественного стола.

Сидя во главе стола, Артемий Кузьмич оглядывал собравшихся и чувствовал себя воеводой. Это было его войско, еще не во всем покорное, но придет срок — деньги этих людей соберутся в одних руках. И вот они, эти руки. Рать, в которую купец, как в выгодное дело, вложит немалые тысячи, принесет прибыль. А когда английские купцы получат доподлинную власть — они приведут в Архангельский острог корабли, много огромных кораблей, они получат то, о чем давно мечтали, — северные украины Московского государства. Вот тогда-то и начнутся настоящие дела! И не десятки, а сотни тысяч будут у Артемия Кузьмича в обороте! Он представил себе это зримо: золотые монеты, лежащие кучей, вдруг сливаются вместе, образуя сверкающий струг под парусом, и тот струг идет по золотой реке…

Анисимов с большим удовольствием смотрел на свой пир. Ему нравилось, что молодой англичанин громко переговаривался со Степаном Гречишниковым, нравился ему и другой заморский гость — у себя на родине того звали Артур Эдвардс, но в Вологде он откликался на Арсения Ивановича.

И хвалил себя Анисимов за то, что удержался и не стал обсуждать наиважнейший вопрос о будущем государе. Были у него по этой части свои соображения, были…

Но до поры следовало их держать при себе. Даже с Ульяновым-Мерриком не говорить — хотя тот, похоже, все понимал и рассуждал точно так же.

Уж если нет прямого наследника ни у одного у покойных государей, а кого-то же на трон сажать надо, то будет созван Земский собор. Собор же тем хорош, что приедет в Кремль под тысячу человек от всех городов, будет много крика, даже визга, а когда крикуны охрипнут, умные люди сумеют преподнесли этой разномастной толпе единственно верное решение.

Умные люди…

Письмецо-то московское великие перемены сулит…

Анисимов держал при себе ловкого человека, служившего когда-то в писцах вологодской казенной избы, тот человек умел подделывать любую руку, хоть бы и по-персидски было накарябано, и печати подделывать умел. Артемий Кузьмич еще не принял важного решения, но человечек уже был наготове.

И невольно вспомнил Анисимов ту дуру-бабу, что привезла тайную грамотку. И соврать-то не умела! Что ей стоило сказать: встретила в церкви куму, кума попросила малый гостинчик свезти в Вологду, как не помочь! Теперь же из-за нелепого бабьего вранья мог всполошиться Деревнин, а он когда-то был мастер вести розыск. Он, когда внучек рассказал ему, что баба тайно бегала в Успенский храм с каким-то сверточком, явно подумал: коли тайно, коли врет, значит, дело неладно. И мог ведь прийти в воеводскую избу — там бы старого подьячего и приняли, и выслушали. Может, и знакомцы бы у него там сыскались. Сколько же было суеты из-за дуры-бабы!

Но, кажись, обошлось. И парнишка тот уже никому ничего не скажет, и Деревнин, похоже, замолчал навеки. А другая дура, Настасья, под присмотром и никому не проболтается.

И ничто не помешает умному и тонкому замыслу.

Епишка, встав так, что видел его один Артемий Кузьмич, поднес палец к губам, что означало — кто-то прибежал с тайным известием. Анисимов с трудом поднялся — и неудивительно, коли три часа есть да есть без продыху! — И вышел к подручному.

— Васька из Насон-города прибежал. У воеводской избы столпотворение. Сказывали — прискакал человек из Ярославля. Москва горит, поляки подожгли. Он все ждал, скажут ли еще чего, не дождался…

— Слава те Господи, началось… — прошептал Анисимов.

Чекмай взял у Глеба небольшие листки сероватой рыхлой бумаги, на которой иконописец делал наброски, и вычертил то, что человеку постороннему показалось бы червяком, ползущим меж камней и травинок. А это было изображение реки Вологды — насколько Чекмай мог ее видеть сверху, от Софийских ворот.

— А может, сразимся в шахматишки? — в который уж раз спрашивал Митька.

— Поди ты к монаху в дыру, — равнодушно отвечал Чекмай.

Если Настасью убедили, что сын убежал с обозом, а обоз часть пути мог пройти по льду, то не снабдили ли этим же враньем Деревнина? Старый подьячий мог добраться до отца Памфила, накричать на него: мол, куда внука девал, — а дальше как-то вышло, что старый батюшка раздобыл лошадь с санями, и оба они, подьячий и священник, пропали. Они могли пойти вдогонку за обозом. Обоз плетется неторопливо, мужики берегут лошадей, а Деревнин и отец Памфил могли поехать ходко. Где же они нагнали обоз и убедились, что Гаврюшки там нет? И неужто подрались с обозными мужиками? Если нет — что означала мерзлая кровь в санях?

Гаврюшка тем временем затосковал. Была бы у него теплая одежонка — сбежал бы. Но шубейка и сапоги медленно влачились подо льдом к Сухоне. Морозец же в Вологде был — не чета московскому. И сильно боялся Гаврюшка, что придется сидеть в Глебовой избе до лета.

Он не понимал, отчего его не хотят вернуть матери и деду. Даже не думал, что так заскучает по матери. Да и дед — как ни крути, а родной.