Александр Кердан - Невольники чести

Одного слова, сказанного невпопад кем-то из окружения камергера, одного намека на какую бы то ни было подчиненность экспедиции не Крузенштерну, а Резанову было достаточно Ивану Федоровичу для того, чтобы устроить последнему настоящую обструкцию, и только выдержка камергера одна оставалась препятствием тому, что ссоры, устраиваемые капитан-лейтенантом, не завершались рукоприкладством. Иван Федорович, в минуты просветления понимавший, что идет против закона и совести, уже не мог свернуть в сторону. Воспаленный гневом разум капитана, задетое за живое самолюбие и долго скрываемое под видом ретивого служаки тщеславие в искаженном свете представляли Ивану Федоровичу любой поступок не только самого Резанова, но и всех членов его посольской свиты. Так, неосторожное замечание академика и художника экспедиции Курляндцева, упрекнувшего Крузенштерна во встрече с английскими приватерами у острова Святой Екатерины, послужило поводом для того, чтобы сей увенчанный лаврами рисовальщик был, как простой матрос, оставлен на баке под палящим солнцем до тех пор, пока не потерял сознание.

Крузенштерн давно был знаком с капитанами двух кораблей, стоящих на якоре в португальском порту. Один из них — Шмит — когда-то служил с ним на королевском фрегате, другой — владелец шхуны «Юникорн» Барбер — был знаком капитан-лейтенанту по периоду плавания у берегов Северной Америки. Разузнав, что Шмит отправляется в Европу, намеревался Иван Федорович препроводить с ним свои письма в Адмиралтейство с отчетом о первой половине путешествия. Когда же стало известно, что за голову Шмита португальские власти назначили награду, Крузенштерн свои письма возвратил… Что же касается Курляндцева, так встречи и знакомства капитана «Надежды» — не его ума дело, пусть лучше своими картинками да живой натурой занимается!..

После наказания академик это наверняка усвоил. Тропическое солнце хорошо прочищает мозги! Ах, как хотелось бы капитану прочистить их самому посланнику! Однако поступить с Резановым так же, как с ученым живописцем, при всем желании капитан-лейтенант не решался — мешало ставшее второй натурой уважение к чинам. Равное генеральскому положение камергера и титул «его превосходительство» остужали гневный пыл Крузенштерна и даже вызывали у него сомнения: не стушуются ли в самый ответственный момент офицеры «Надежды» и «Невы», не встанет ли за государева сановника грудью нижний состав обоих шлюпов? Вот почему после сегодняшней ссоры с посланником, когда Иван Федорович вдруг осознал, что болезненный и мягкотелый с виду Резанов в том, что касается вопроса главенства над экспедицией, ни на йоту не уступит ему, решимость на какое-то время покинула Крузенштерна.

Памятуя о том, что лучший способ победить слабость — это действовать, капитан-лейтенант велел спустить ялик и отправился на «Неву», к своему старому приятелю и однокашнику по Морскому корпусу Юрию Федоровичу Лисянскому.

О чем говорили, запершись в каюте, два капитана, остается тайной. Но уже спустя пару часов Крузенштерн вернулся на свой шлюп успокоенным и, выслушав рапорт вахтенного офицера, прямо направился к каюте графа Толстого. Приказав караульному никого в каюту не впускать, Иван Федорович отомкнул замок и вошел в обитель графа с чувством дрессировщика, переступающего порог клетки с тигром.

— Отставим сантименты, граф. Поговорим, как офицер с офицером, — Крузенштерн оторвал от переборки пришпиленный обломком шпаги лист с карикатурой, повертел его в руках и отбросил.

Толстой, закинув ногу на ногу, лежал на кровати, точно не заметив капитана.

— Я имею все права как начальник экспедиции и командир корабля, — делая ударение на словах «начальник» и «командир», продолжал Иван Федорович, — поступить с вами, как сочту нужным. Ваши интриги и выходки провоцируют на корабле неповиновение власти, что и дает мне основание обращаться с вами, как с человеком, преступившим не токмо правила нравственности, но и законы империи. Учитывая ваш чин и титул, я обязан был бы взять вас под стражу и доставить в ближайший российский порт для передачи тамошним властям. Однако острота ситуации дает мне полномочия поступить с вами иначе: просто высадить на ближайшем океанском острове, и тогда участь Камбре покажется вам более завидной…

Граф презрительно поджал губы. О злоключениях бедного француза он знал хорошо. Татуированный с ног до головы, как дикарь, Жозеф Камбре стал пассажиром «Надежды» у острова Нукагива. Много лет назад этот уроженец Бордо попал в плен к островитянам и, вынужденный жить в первобытных условиях, почти забыл уроки цивилизации и родной язык. В одной набедренной повязке он приплыл на русский корабль, чтобы обменять местные раковины на железный нож. С трудом подбирая французские слова, одичавший европеец стал торговаться с офицерами. Внезапно поднявшийся ветер принудил шлюп быстро сняться с якоря и выйти в открытое море, а великое множество акул — ракенов, сновавших возле корабля, не позволило бывшему Жозефу вернуться на Нукагиву вплавь, сделав его невольным спутником россиян.

«Человек без родины, — так окрестил про себя Камбре Толстой. — Так вот какую судьбу пророчит мне господин Крузенштерн…»

— Не поймите меня превратно, граф, — вернул Толстого к реальности голос капитан-лейтенанта, — но в случае вашего неповиновения я могу вдруг забыть о вашей родословной и поступить с вами, как с обычным бунтовщиком… Впрочем… — Иван Федорович остановился и, заметив, что граф напрягся, как хищник перед прыжком, продолжал иным тоном: — Поверьте, ваше сиятельство, на вас лично я зла не держу… Скажу больше, мне импонирует ваша смелость и вызывает восхищение изобретательность. В пределах допустимого, конечно…

Говоря это, Крузенштерн был абсолютно искренен. Толстой, если отбросить происшествие с обезьяной, не был капитану так уж неприятен. Бездельник, игрок и пьяница, натура во многом противоположная Ивану Федоровичу, граф, по меткому замечанию натуралиста Лангсдорфа, в экспедиционном блюде был той острой приправой, которая одна и придает настоящий вкус пресному кушанью. Своими выдумками и розыгрышами Толстой скрашивал монотонные будни путешествия и вносил в атмосферу кают-компании что-то от петербургских салонов, цыганского табора и английского клуба одновременно.

Конечно, проку от этого дуэлянта и гуляки Крузенштерн не видел, но ведь и особого вреда поручик не принес. Так, склоки, проказы да картежная игра… И, что самое важное, невзирая на великосветское происхождение и независимый нрав, граф никогда не оспаривал главенства капитан-лейтенанта на корабле и, кажется, не придавал особого значения развернувшейся борьбе за первенство в экспедиции между Резановым и Крузенштерном. Хотя Резанов и являлся прямым начальником поручика, числящегося в посольской миссии кавалером, и был одним из главных заступников Толстого после его проделок, граф не числил себя в ряду сторонников камергера. И пусть он не был пока и на стороне капитана, но Иван Федорович чувствовал в себе готовность простить Толстому все его шалости. Простить, само собой разумеется, на определенных условиях.