Николай Свечин - Московский апокалипсис

— Петь… — нерешительно начал Батырь. — А как бы и нам тоже… в этой… как её?

— В партизанской.

— Во! В партизанской войне поучаствовать. А? Такой случай! Заходи в любой дом и бери что хошь!

— Французы вот-вот явятся, недолго твоё счастье продлится.

— А! Французы — пустяк; я их не трону, а они меня. Москва большая, на всех хватит. Там такая суматоха! Васька Безносый сказал: драпает народ. Все заставы забиты. И баре, и дворня, и купцы с мещанами. Раненых страсть сколько в Москве оставили, так те пешком уходят, чуть не ползком. А пожарные ещё вчера сбежали, и трубы увезли.

— Трубы увезли? — поразился Ахлестышев. — Да… Я прав в своей догадке. Всё, конец Москве!

— Негодяй! Ему лавры Нерона покоя не дают! — вскричал «клинский мещанин» так громко, что на них стали оглядываться. — Из-за амбиции погубить Первопрестольную! Мне надо срочно доложить об этом военному командованию!

— Военные раньше всех смылись, — утешил его Саша. — Наскрозь Москву прошли, обывательские повозки растолкали — и ходу. Только пятки сверкали!

Офицер смутился. Пётр добил его окончательно.

— А вы сами-то, господин шпион, с какой целью тут оставлены? Почему вас просто не поселили на какой-нибудь квартире, в партикулярном платье? Зачем такие сложности?

— Ну… так решило начальство. Мне поручено смешаться с уголовными и вести наблюдение за обстановкой в городе. Среди обывателей французы подозревают наших агентов, а среди этого сброда предполагается, что не станут. У меня и бумаги с собою. Замешан в воровстве и прислан сюда из Клина на дознание.

— Это что же получается? — возмутился Саша-Батырь. — Все здеся остаются, одни мы в этап идём? Не, я так не согласный!

— Успокойся, Саша, мы тоже задержимся, — ободрил силача Ахлестышев. — Зачем мне в Нижний плюхать? Чтобы меня там обрили и клейма на лице выжгли? Чёрта с два!

— Так ведь нас Яковлев не благословил. И секретного распоряжения, как вот про их благородие, тоже никто не сделал. Как же мы задержимся? Закуют по четверо в ряд, караул с боков и марш-марш! Или мы с этапа убегём? Примером, с ночёвки?

— Бежать, Саня, надо в самую суматоху. Тогда никакой караул не уследит. Семь сотен арестантов! Ты сиди пока тихо и слушайся меня во всём. Я скажу, когда пора настанет. А из замка выйдем да по Москве двинемся, тут и спроворим.

Налётчик довольно осклабился.

— Вот такой разговор мне по душе! За твоей головой, Петь, я как за каменной стеной; во всём слушаться обещаю! Ну, пойду, ещё чего разнюхаю…

И ушёл. А офицер, осмотревшись в очередной раз, сказал чуть слышно:

— Позвольте теперь, Пётр Серафимович, представиться по-настоящему. Гвардейской артиллерии штабс-капитан Ельчанинов Егор Ипполитович.

Ахлестышев молча поклонился.

— Я слежу за вами со вчерашнего вечера и проникаюсь всё большим уважением. Без лести: у вас аналитический склад ума и большая наблюдательность. Как быстро вы раскрыли мою маскировку! А выводы насчёт трубочистов и шайки Лешака? Убеждён, что и здесь вы не ошиблись. Поступайте под мою команду, а? Мне нужны толковые помощники — один в поле не воин. Ваше же содействие армии в столь трудный для неё момент будет оценено. И даст вам право обратиться к государю с просьбой о помиловании и возвращении прав состояния.

Кровь бросилась арестанту в лицо.

— Просить о помиловании? В чём? В том, чего я не совершал?

— Но ведь вы уже осуждены! Я говорю лишь о формальной стороне дела.

— Да, государство обратилось со мной, как с ветошью. Ещё оно дало власть мошеннику Яковлеву и тому судье, что вынес облыжный приговор. Вы предлагаете мне теперь защищать такое государство?

— А вы не путайте государство с Отечеством. Идёт война, тут не до личных счётов. Страшный враг напал на нас и завтра будет в Москве. Прольётся много русской крови. Совесть вам ничего по этому поводу не подсказывает?

— Эх, штабс-капитан… — горько вздохнул Ахлестышев. — Какая может быть совесть у каторжного? Меня лишили её вместе с дворянством. И знаете, за что? Всего лишь за любовь.

— На каторгу — за любовь? Вы что, действительно убили? Из ревности?

— Нет, никого я не убивал. История моя самая заурядная; не знаю, зачем я её вам рассказываю. Но уж начал говорить, так слушайте.

Я безумно любил одну женщину. Впрочем, почему в прошедшем времени? Я и сейчас её люблю. Ольга Барыкова… Как музыка… И она, представляете, отвечала мне взаимностью! Мы довольно быстро выяснили, что жить друг без друга не можем. Казалось бы — рай на земле! Ан нет.

— Вы имеете в виду Ольгу Владимировну Барыкову? Из миллионного рода?

— О! Вот вы сразу и догадались! — желчно воскликнул Пётр. — Тоже имеете аналитический склад ума? Да, Ольга Владимировна из того самого рода. Единственная наследница. Двадцать тысяч душ крепостных, чугунолитейные заводы… Мне-то до этого не было дела, я любил Ольгу не за богатство. Но до него было дело князю Шехонскому.

— Шехонский? Которого выгнали из конногвардейцев за нечестную игру?

— Тот самый.

— Встречал его в Петербурге: редкий проходимец.

— В самую точку сказано. Так вот, сей картёжник решил поправить свои дела женитьбой. Чтобы было чего спускать за зелёным столом, а то уж поиздержался… И начал осаждать дом Барыковых. А ему говорят: есть уже у барышни жених, Пётр Ахлестышев. Не богатый, но из хорошей фамилии, и скоро свадьба! Я, так вышло, устраивал родителей Ольги. Капиталы мои их не интересовали, у самих денег куры не клюют. Зато привлекали родственники в столице: один — сенатор, другой — прокурор. А у Барыковых с их бесчисленным имениями всегда имелось в судах несколько тяжб, и они надеялись на новое свойство [6] Свойство — родственные отношения, установленные через брачные союзы. . Так что, с помолвкой затруднений не возникло: наша любовь совпала с их расчётом. И чуть было мы не обвенчались, как вдруг Владимир Матвеевич скоропостижно скончался от удара. Понятно, свадьбу на год отложили: траур. Тут-то и началось. Шехонский нанял вот этого самого Яковлева, а тот привлёк уголовных. Они все у него на ладони и рады услужить… Интрига против меня развивалась скоротечно. Работали профессионалисты. А я ничего не подозревал… И лишь торопил календарь, чтобы скорее прошёл этот год. Наивный дурак! И вот однажды за мной пришли. Прямо туда, на Остоженку, в особняк Барыковых. Я ж там все дни проводил… И увезли, у Ольги на глазах. Я сначала думал — чья-то злая шутка. Потом — ошибка. Вот-вот разберутся, и я побегу опять к ней. А кончилось всё лишением прав состояния и двадцатилетней каторгой. Матушкин брат, отставной бригадир Повалишин, был зарублен топором в собственной постели. С ним вместе погибли его супруга и ещё три человека дворни. Всё это исполнил Лешак, которого вы наблюдали утром…