Тур Хейердал - Обезьяна на мачте

Через месяц-другой Шланг, изучив все углы большого кубрика, уже ловко перекарабкивался через высокий порог и пытался подняться по ступенькам трапа к квадратному вырезу люка, в котором голубело небо и из которого лился солнечный свет, насыщенный терпкими запахами моря. То был вход в огромный неведомый мир… Мир этот все время качался — вверх-вниз, или переваливался с боку на бок, так что Шланг жил как бы на больших неостановимых качелях. Если море швыряло «Садко» совсем уж немилосердно, Шланг забивался в свою «Шхеру», как прозвали моряки его уголок, ложился на бок, упирался лапами в рундук, а спиной в борт, так и штормовал.

Когда корабль пришел в Севастополь и Федя отнес Шланга на берег, щенок, сделав два-три шага, завалился на бок. Он не умел ходить по незыблемой земле. Правда, он быстро освоился, но все равно бегал враскачку, смешно переваливаясь.

Он долго нюхал камни, траву, землю… Все было пугающе ново и чуждо. Нос его с первых минут жизни привык к запахам машинного масла, солярного топлива, корабельной краски, резины, водолазных рубах, флотского борща, ваксы матросских ботинок. Он не знал запахов трав, деревьев, собак, дворов, домов. И уж тем более — кошек. И когда из зарослей ежевики на асфальтовую дорожку вылез драный одноглазый портовый кот Пират, лишившийся ока в бою со складскими крысами, выгнул тощую спину и издал при виде Шланга бойцовское шипенье, недопесок со всех ног бросился к спасительной сходне, перекинутой с кормы на причал.

— Экий же ты трус, братец! — укоризненно покачал головой боцман Некряч.

Самые жаркие споры в кают-компании разгорались, когда речь заходила о породе Шланга.

— Шармутта была помесью тибетского терьера и мальтийской болонки, — уверял штурман, у которого на полке стоял «Атлас собачьих пород». — Отец Шланга наверняка был пуделем. Значит пес — чистокровный пудель-болонка!

— А я вам говорю, — стоял на своем старший помощник, — дед по материнской линии у Шланга был водолазом. Тибетский водолаз — вот он кто!

Только субординация удерживала механика от того, чтобы крикнуть старпому в пылу спора: «Сам ты тибетский водолаз!»

— У него же морда, как у фокса! — кипятился механик.

— Ага! — хладнокровно ронял доктор. — А хвост, как у лайки.

Последнее слово оставалось за командиром.

— Собаку числить, — объявил в конце концов Вересов: «Пудель индоевропейский бастард-демиколор», что означает пудель-полукровка полуцветный, распространенный от Индии до Европы.

Из всех моряков на спасательном судне Шланг выделял трех человек особо: своего хозяина — матроса Федю Котова, хозяина палубы — боцмана Некряча и хозяина корабля — рослого капитан-лейтенанта Вересова.

Федя Котов приносил с камбуза — корабельной кухни — вкусные мозговые кости, расчесывал Шлангу длинную черную шерсть, учил протягивать лапу и подавать по команде голос. Он сделал из красной меди ошейник и надел его на Шланга. При этом он объяснил ему, что на корабле много электрических машин и вокруг них, когда они работают, возникает сильное магнитное поле. Чтобы оно не приносило вреда собачьему организму, нужно носить на шее это медное кольцо. И пусть Шланг не обижается, ошейник нужен вовсе не для того, чтобы привязывать к нему поводок, а для сохранения здоровья. Шланг, конечно же, ничего не понял, но к тяжелому ошейнику скоро привык. По субботам, когда на «Садко» устраивали большую приборку, и все медные, латунные и бронзовые вещи на корабле чистили до блеска, Федя Котов снимал с пса медный ошейник и тоже начищал его специальной пастой до красного сияния.

Однажды он отнес медный обруч корабельному врачу и тот зубоврачебным бором выгравировал надпись: «с/с Садко», — что означало «спасательное судно Садко».

— Ну вот, теперь ты форменный спасатель! — сказал Котов, просовывая в ошейник длинные уши Шланга.

А вот другой подарок хозяина понравился Шлангу куда больше. Федя сплел веревочный коврик-мат, — и постелил его на палубе вместо старой тельняшки. И Шланг сразу понял — отныне это будет его ложе.

Здесь же на корме, или, как говорят моряки, на юте, щенок познакомился с главным хозяином палубы боцманом Некрячем. Знакомство, правда, вышло не очень удачным. Шланг облюбовал себе чугунную тумбу, за которую корабль канатом притягивали к берегу, — кнехт, и только-только он поднял на кнехт заднюю ногу, как тут же раздался сердитый бас боцмана:

— А вот палубу гадить не положено! — И он небольно хлестнул по мохнатому задику цепочкой от ключей. — Раз ты корабельный пес, то блюди морскую культуру! — назидательно добавил Некряч. Шлангу стало стыдно и он никогда больше не задирал ногу ни на кнехты, ни на какие-либо другие устройства, соблазнительно торчавшие из палубы.

Зато к командиру Шланг ходил в гости запросто. Взбегал по трапам в самый верхний коридор, устланный ковровой дорожкой, скребся лапами в полированную дверь и получал «добро» на вход.

— Пришел? — осведомлялся Вересов. — Ну, что скажешь?

— Вав-вав-вав! — радостно отвечал Шланг, помахивая роскошным бунчужным хвостом. Он уже знал, что произойдет в следующую минуту, и почти никогда не ошибался.

— Силантьев! — вызывал командир вестового. Матрос в чистой белой робе приносил из буфетной блюдечко со сгущенкой, и Шланг благоговейно погружал свой язык в густую млечную сладость. Ничего вкуснее в своей жизни он не пробовал.

Потом, на склоне собачьего века, вспоминая свое щенячество, Шланг всегда ощущал на языке этот нежный сладостный вкус. Пожалуй, юные годы его были даже несколько приторны, как сгущенка, ибо редко какому еще из хвостатых собратьев доставалось столько внимания и ласки. Матросы, а их было много на «Садко» и все они скучали по дому, берегу и всякой земной живности, не упускали случая, чтобы потрепать, погладить, помять, почесать кудлатого кутенка, сунуть ему кусочек сахара, хлеба, а то и косточку с хрящичком, припасенную с обеда. Единственное, что омрачало Шлангу жизнь, — это штормовая качка. Едва почуяв первые признаки непогоды, щенок, смешно переваливаясь, — задние ноги не знали, куда бегут передние, — стремглав мчался в кубрик и заваливался за рундук. Там, лежа на боку, упершись спиной в борт, а лапами в деревянный рундук — «расклинившись», как бывалый моряк, — он терпеливо пережидал, когда уймется валкая сила, то швыряющая корабль, то вздымающая.

Но все плохое на свете кончается, как впрочем, и все хорошее. Море уставало, стихало, и тогда снова можно было выбираться на палубу, вволю дышать свежим воздухом, греться на солнце и пугать громким лаем летучих рыб, которые выпархивали из воды на длинных трескучих плавничках и снова шлепались — наверное, от страха — в прозрачные волны. А еще подплывали дельфины и пробовали тоже выскочить из моря, но у них это получалось хуже, чем у летучих рыб. А еще взрезали волны косые плавники акул. А еще… но тут по кораблю разносился металлический голос: «Команде руки мыть! Приготовиться к обеду!» И Шланг мчался на правый борт, где из приоткрытой двери камбуза струились в море прекрасные запахи флотского борща и тушеного мяса.