Михаил Колесников - Перстень вьюги [Приключенческая повесть]

И вот он, Дягилев, стоит под прозрачным куполом, отгороженный от всего человечества силовыми полями необычайных свойств. Мелькнула искоркой Наташа — и ушла в небытие, ушли в небытие тысячи других. Перед взором Дягилева сменяются поколения людей, возникают и разрушаются одряхлевшие здания невиданной красоты, земля расцветает радугой непонятного волшебства — и уже не понять, не осмыслить, что происходит на планете. Может быть, каждый стал творцом, протянул руку в самые отдаленные углы Вселенной. Проходят мудрые юноши и девушки, забывшие о войнах и страданиях. Им все доступно. С удивлением и боязливым почтением смотрят они на одинокую застывшую под куполом фигуру «оттуда», из тех времен. Дягилев пригвожден к своему пьедесталу и будет стоять вечно, околдованный силовыми полями. На грани жизни и небытия. Ему хочется крикнуть: «Снимите, снимите путы времени! Я не хочу такого бессмертия. Я хочу двигаться, работать, быть с людьми… Я — не статуя, не памятник прошлым векам, а живой, как вы!» Но крик отчаяния дойдет до людей лишь через тысячелетия. Дягилев не может пошевелить рукой, повернуть голову, спрыгнуть с пьедестала и в ярости обрушить удары на призрачную стену, отгородившую его от мира. И ему начинает казаться, что все древние статуи, скульптуры, колоссы, высеченные в скалах, сфинксы и лежащие каменные Будды — это закованные временем живые существа. Им захотелось познать нелепое бессмертие…

— Я не хочу! — произнес он вслух, стараясь пошевелить пальцами, стряхнуть оцепенение.

Кто-то легонько коснулся его плеча. Линда! Дягилев смущенно протер глаза.

— Я, кажется, задремал.

— А я вас искала. Думала, там, в пещерах… Вы сегодня вечером уходите в бухту Синимяэд?

— Да.

— А мы ведь с вами уже бывали в той бухте! Помните? Шторм загнал нас туда. Правда, тогда там не было склада. Там ничего не было, кроме скал и моря. Вам известняковые напластования напоминали плитки шоколада. Нас промочил дождь, и мы, как щенята, сидели, прижавшись друг к другу.

— Возможно. Что-то такое в самом деле было.

— А однажды море сияло. Мы под вечер вышли к дюнам. И вы тогда что-то хотели мне сказать. Что-то очень важное… Но так и не успели. Я убежала.

— И показала мне язык. Он у тебя был розовый и острый. Ты им доставала до кончика носа, и я всегда удивлялся.

— Нам нужно о многом поговорить. Так, чтобы никто не слыхал… Никто, никто…

Голос был тихий, волнующе многозначительный.

— А почему партизаны называют тебя Вене? — спросил он.

— Кличка. «Вене» — значит «Русская». Так зовут меня. Может быть, потому, что я из Ленинграда. Я знаю тут одну пещеру, где никто, кроме меня, не бывал. Туда никто никогда не заглядывает. Когда мне все надоедают, я ухожу в пещеру и сижу одна в полной темноте. Вход в нее скрыт каскадом воды. Там белые гипсовые цветы. Все собиралась показать вам… Идемте, пока все спят!..

Он взглянул в ее нестерпимо синие глаза и вздрогнул. В них были и вызов, и мольба, и непонятная решимость.

В нем внезапно вспыхнула безумная жажда жизни, словно он и в самом деле целые тысячелетия стоял окаменевший, бесчувственный, как древний идол. Он до жути отчетливо представил, как его губы впиваются в розовые губы Линды, и зажмурился от этого видения. Он все еще любил ее, любил… Хоть и не так, как ту, другую.

Он провел рукой по своей вдруг запылавшей щеке, потом повернул бронзовое кольцо на мизинце и сказал совершенно спокойно:

— Это кольцо подарила мне одна девушка. С ней вместе мы сидели в подбитом танке…

Ночь выдалась как по заказу: слепая, туманная. Обдавало холодом. Под ногами шуршала осока. Весной в здешних местах такие ночи случаются часто. Партизаны молча пробирались потаенными тропами все по тому же чавкающему зыбуну, блуждали среди бесчисленных озер, вспугивая уток. Когда очутились на плато, услышали невнятный шум водопада. Равнина была усеяна гигантскими причудливыми «грибами». Вода и ветер выточили эти известняковые «грибы». Для Рудди, идущего впереди, «грибы» служили своеобразными ориентирами. Бубякин, Юри, Дягилев несли мотки огнепроводного шнура, зажигательные трубки. Бубякин к предстоящей экспедиции отнесся весьма серьезно: проверил каждый детонатор, долго гадал, на каком шнуре остановить выбор.

— Не вижу разницы, — пожимал плечами Юри и поправлял съехавшие на нос очки. Очки каждый раз доставляли ему много хлопот: по рассеянности Юри терял их или в лесу, или в пещере, и тогда на поиски поднимался весь отряд. В конце концов очки находили. Оказывается, Юри засунул их в голенище сапога.

— Не видишь разницы! — возмущался Бубякин. — Чему только ребятишек в школе учишь?.. Я, если хочешь знать, в своем деле профессор. Через мои руки в свое время столько прошло шнура, что землю можно было бы опутать. Я, брат, его в темноте на ощупь определять могу. Будешь улепетывать из штольни, узнаешь, какая разница.

Юри снова пожал плечами.

В конце концов он совсем запутался. Ему сдавалось, что матрос лукавит, чтобы придать себе значительность. Он пришел к выводу, что если выполнять все указания Бубякина, то склад никогда не будет взорван. И все же авторитет матроса поднялся на небывалую высоту. Все прислушивались к его разглагольствованиям, и даже Андрус совещался с ним целых полчаса.

Бубякин быстро освоился в новой среде, незаметно вошел в партизанскую семью и даже перестал бояться тьмы пещер (летучие мыши здесь не водились!). Ему только было непонятно, почему осажденный Ленинград, в котором на улицах валяются трупы, партизаны называют Большой землей. Спросил как-то Рудди. Тот ответил серьезно: «Потому что Ленинград — Большая земля…» Нашлась некая девчонка Юула, которая откровенно строила глазки матросу. Русского языка она не знала, но ведь в подобных случаях реже всего прибегают к помощи языка. Бубякин снисходительно принимал ее ухаживания. «А может быть, поженить этих двоих? — думал Андрус, от пытливого взгляда которого ничто не ускользало. — Не я буду, если не поженю! Не отвертишься, матрос… Вот после операции…»

На плато вышли в полночь. Оно простиралось в белую мглу, пустынное и страшное, скрежетало при каждом неосторожном движении. Что там чернеет впереди: каменный «гриб», валун или фигура человека? На плато нельзя было переговариваться.

Они вступили в зону, запретную для всех, кроме часовых. Тут можно напороться на проволочные заграждения, на малозаметные препятствия. Тут звуковая и световая сигнализации. Тут все учтено, все под прицелом, под перекрестным огнем. Гарнизон укрыт в подземных казематах.