Эдуард Володарский - Свой среди чужих, чужой среди своих

— Спасибо, — сказал Сарычев.

Проходя мимо Сарычева к двери, доктор протянул ему руку. Сарычев рассеянно хотел пожать ее, но доктор взял его за кисть, нащупал пульс и стал смотреть на часы. Секретарь губкома сначала ничего не понял, а потом раздраженно выдернул руку.

— Бросьте, Христофор Матвеевич! — хмуро сказал Сарычев. — Идите.

Доктор пожал плечами, в дверях обернулся:

— Товарищ Сарычев, с вашим сердцем можно работать только садовником, да и то в своем саду. — Он безнадежно махнул рукой и переступил порог. За ним ушли остальные, кроме Сарычева и Забелина. Сарычев продолжал сидеть на табурете, Забелин стоял у него за спиной. Потом Сарычев встал и медленно пошел в угол камеры.

— С правой стороны... с правой, — одними губами шептал он и трогал рукой правую щеку. Затем сунул руку в карман и вдруг, круто повернувшись, что-то кинул Забелину.

— Лови!

Забелин вздрогнул, но мгновенно среагировал и правой рукой поймал спичечный коробок. Изумленно уставился на Сарычева:

— Ты чего, Василий Антонович?

— Ничего! — улыбнулся Сарычев. — А я думал, ты левша.

Забелин продолжал некоторое время удивленно смотреть на секретаря, потом неуверенно произнес:

— Может, тебе и правда к врачу зайти, Василий Антонович?

Сарычев не слышал его. Он смотрел в маленькое подслеповатое окошко, выходившее во двор, и о чем-то думал.

Забелин медленно вышел, прикрыв за собой железную дверь. Сарычев прошелся по камере, сел на топчан, устало потер виски и вдруг замер, глянув на пол. Около своей ноги он увидел мундштук, желтоватый, из слоновой кости, с затейливой тонкой резьбой. Сарычев медленно наклонился, поднял мундштук и долго рассматривал его. Потом тихо сказал:

— Кунгуров.

Шилов сидел на берегу реки у самой стремнины и, покусывая веточку орешника, задумчиво смотрел на красноватую, будто разбавленную кровью, воду, бурлившую вокруг лобастых валунов: яркое раскаленное солнце было в зените.

Неподалеку из низкорослого кустарника вышел Кадыркул. Он припадал на раненую ногу и вел за узду вороную кобылу. За ним шли еще трое — тоже с лошадьми. Недовольно покосившись в сторону сидящего у воды Шилова, они начали расседлывать коней.

Шилов, повернул голову, посмотрел на них. Трое повели лошадей к воде, громко переговариваясь. На берегу остался только казах. Он гладил лошадь по шее и с тревогой смотрел на реку.

Лошади, осторожно ступая, вошли в бурную, стремительную воду. Тугие мелкие волны едва не сшибали людей с ног. Один из бандитов обернулся, громко свистнул:

— Давай, азият!

— Боится, — отозвался второй. — Нога раненая, и плавать не умеет.

Шилов поднялся и медленно направился к Кадыркулу.

— Давай искупаю, — сказал он, подходя, и похлопал лошадь по тугой шее.

— Спасибо, — улыбнулся казах, тряхнув длинными черными волосами. — Мало-мало купай...

Шилов сбросил на землю свою кожанку рядом с уздечками, которые оставили бандиты.

Кадыркул накинул лошади на шею веревочный аркан, протянул конец Шилову. А тот в это время смотрел на уздечки. Его внимание привлекла одна. Трензель с недоуздком соединялся на ней стальной цепочкой. Точно такой же цепочкой был прикреплен к наручнику «золотой» баул. Значит, баула было два! Один был у него на запястье, пустой! А другой? В другом было золото. Офицеры хорошо придумали, лихо! Два баула, попробуй докажи! И кому доказывать?

— Эх, хороша! — проговорил Егор, поднимая с земли уздечку. — Чья?

— Моя! — с гордостью ответил казах.

— Хороша, — повторил Шилов, взвешивая уздечку на руке. Потом сел на землю, начал стаскивать сапоги.

Он разделся и повел вороную кобылу в воду. Казах остался на берегу, смотрел на кобылу и улыбался.

За стремниной спокойно переливалось тихое мелководье, Шилов завел туда лошадь. Она потянулась вздрагивающими мягкими ноздрями к холодной воде, начала осторожно пить. Неподалеку плескались и гоготали бандиты. На берегу сидел Кадыркул и смотрел на них.

Шилов мыл кобылу, поливал водой, трепал по волнистой блестящей холке. Улыбался, оглядывался на берег.

Бандиты уже выбрались из воды, взнуздали лошадей, вскарабкались на них и уехали.

Чуть позже и Шилов вывел из реки лоснящуюся на солнце кобылу. Казах стащил с себя рубаху, начал вытирать лошадь.

— Она меня два раза от смерть спасал! — Казах улыбался и цокал языком.

Шилов молча одевался. Из-за кустов за ними наблюдал казачок Гринька.

— Твой отец бай? — спросил Шилов, свертывая самокрутку.

— Бай! — вдруг засмеялся Кадыркул и так же внезапно оборвал смех, лицо исказила злоба. — Я всю жизнь батрак был! Невеста калым не было. Невеста другой джигит взял... Своя лошадь не было, чужих баранов пас. — И он опять невесело рассмеялся: — Ба-ай! Он Кадыркула камчой лицо бил, собака! — Казах показал шрамы на щеке.

— Теперь ты решил стать богатым? — серьезно строил Шилов.

— Хочу! — решительно заявил казах.

— А золото куда спрятал?

Вопрос был настолько неожиданным, что Кадыркул на мгновение оторопел, стоял разинув рот.

— Шайтан! — Он зашипел, как змея, и, вдруг выдернув из-за голенища сапога нож, кинулся на Шилова.

Егор едва успел уклониться от удара, поймал Кадыркула за руку, на мгновение встретился с бешеными от ярости глазами казаха и тогда резко вывернул ему руку. Тот вскрикнул и выронил нож. Шилов оттолкнул его от себя так, что Кадыркул упал на спину.

Узкими, как щелки, глазами Кадыркул следил за Шиловым, и на лице тенью промелькнул страх. Но Егор спокойно швырнул нож в воду.

— Пошли! Покажешь где!

Кадыркул продолжал лежать.

— Ну?! — с приглушенной яростью выдохнул Егор. — Мне с тобой цацкаться некогда!

Казах медленно сел на землю, всхлипнул, закрыл лицо руками:

— Не пойду! Лучше убей.

— Вставай!

Казах раскачивался, как на молитве, потом поднял на Шилова заплаканное лицо, посмотрел на него с отчаянием:

— Не отнимай... Я много работал — всю жизнь, а у меня ничего нет! Ты знаешь, когда у джигита свой конь нет? Халат свой нет! — По лицу Кадыркула текли слезы. — Разве я не работал?! Я жениться хочу! Халат куплю! Отца кормить буду, мать! Они тоже всегда работали, а им нету есть!

Шилов, нахмурившись, слушал сбивчивую речь Кадыркула, покусывая. губу. Он тоже всю жизнь работал. С двенадцати лет таскал вагонетки на шахте, потом махал обушком в забое, добывая уголь. Работал с утра до вечера. И у него тоже ничего не было. Помнится, долго, почти год, копил деньги на гармонь. Наконец купил, и радости его не было предела. Отец пропил гармонь через неделю... И тогда обозлившийся Шилов тоже пропил всю свою получку.. И сапоги. И пиджак. И даже картуз. Нате, всем назло. А потом отец попал в аварию и ослеп. И Шилов стал кормильцем целой оравы голодных ртов. Ох какая злющая и несправедливая жизнь, думал тогда Шилов.