Карел Яромир Эрбен - Букет из народных преданий

У нее ж дыханья нету:
вся, как лист, она трясется,
прижимая ношу эту,
птицей вниз она несется:
вдаль от этих мест стремится:
потерять дитя боится.

Вот бежит она опушкой,
за рекой уже мелькает
и шаги лишь замедляет
перед бедною избушкой.

О, как радостно вздыхает,
к небу обратив моленья,
как лицо ее сияет,
как дитя она ласкает
и целует в исступленьи.
Жилка каждая трепещет
от счастливого волненья!

Но смотрите! Что там блещет
у ребенка на коленях?
Золото, что положила,
чтоб дитя им поиграло, —
в фартучке малютки было.

Ей оно не мило стало:
столько горя испытала
от него ночами плача!
И, хоть богу благодарна
за нежданную удачу.
ей дитя всего дороже
и не денег блеск коварный,
мил ей лишь сынок пригожий!

V
Нет следа той церкви малой,
смолкли колокол и пенье,
буков тех — как не бывало,
сгнили даже их коренья.

Старики хранят преданье
и хоть многое забыто,
но живет о том сказанье,
чем то место знаменито.

И когда в морозный вечер
молодежь вкруг деда сядет,
он расскажет, горбя плечи,
о вдовице и о кладе.

Пробил одиннадцатый час,
а свет лампады все не гас,
и теплилась лампада
у бедного оклада [8].

На стенке низкой горницы
был образ богородицы,
с младенцем предреченным,
как розы цвет с бутоном.

Пред образом, что светится,
колени клонит девица:
вздыхает грудь встревоженно,
на персях [9]руки сложены;
из глаз слезинки катятся,
бегут на бело платьице;
одна еще не высохла,
глядишь — другая вытекла.

«О, боже! Где родитель мой?
Могильный холм порос травой!
О, господи! Где матушка?
В могиле рядом с батюшкой!
Сестрица года не жила,
а братца пуля подсекла».

«Любимый мой меня любил,
дороже жизни мне он был —
уехал на чужбину,
навек меня покинул».

Как в край далекий уезжал —
меня ласкал да утешал:
«Засей, любимая, ленок,
да помни каждый наш денек;
ты пряжу в первый год пряди,
а во второй холсты бели,
на третий год рубашки шей:
рубашек свадебных нашьешь,
венок из руты [10]нам совьешь».

Рубашки я готовые
в сундук сложила новые,
уже веночек мой завял,
а милый где-то запропал,
пропал он в стороне чужой,
как камень в глубине морской.
Давно и слух о нем заглох,
здоров ли, жив ли — знает бог!

«Мария непорочная,
будь мне защитой прочною:
верни с чужбины милого,
любимого, единого;
с чужбины милого верни —
а нет, так жизнь мою возьми;
с ним жизнь моя весенний цвет,
а без него не мил мне свет,
Мария милосердная,
утешь мне сердце бедное!»

Икона с места сдвинулась —
девица в страхе вскинулась:
лампады огонек мигнул,
погас и в мраке потонул.
То ветер ли по пламени,
зловещее ли знаменье!

Послышались шаги—и вдруг
в стекло оконца: стук, стук, стук!
«Ты спишь ли, милая, иль нет?
То я забрел к тебе на свет!
Что делаешь ты полночью?
Меня ты крепко помнишь ли?
С другим любви не водишь ли?»

«Ах, милый мой! Господь с тобой!
Все годы я томлюсь тоской,
с тобой все годы мысль моя,
сейчас молилась за тебя!»

«Молиться — зря! Вставай, пойдем,
пойдем со мной моим путем;
дорогой мне известною —
пришел я за невестою».

«О боже! Странен голос твой!
Куда ж итти ночной порой?
Бушует ветер, долог путь,
тебе не лучше ль отдохнуть?»

«Мне день, что ночь и ночь, как день,
при свете застит очи тень;
скорей чем крикнуть петухам
с тобой венчаться надо нам.
Не медли, встань, идем со мной,
ты нынче станешь мне женой».

Был час глухой, полночный час,
чуть месяца светился глаз,
в деревне спал и стар и мал,
лишь ветер глухо бушевал.

А он пред нею скок да скок,
она за ним, не чуя ног.
Собаки, взвыв, залаяли,
лишь этих двух почуяли:
и выли, выли без конца,
как будто чуя мертвеца.

«Полночный час уже пробил,
выходят тени из могил;
коль их заметишь пред собой —
не побоишься, светик мой?»

«Чего ж бояться? Ты — живой
и очи божьи надо мной.
Поведай лучше мне в ответ,
отец здоров ли твой, иль нет?
Скажи, твои отец и мать
готовы ль в дом меня принять?»

«Ты слишком много хочешь знать!
Спеши и — сможешь увидать.
Скорей, скорее, час не ждет,
а путь далекий нас ведет. —
Что ж правой держишь ты рукой?»

«Несу молитвенник святой».

«Оставь его! Молитвы те —
как тяжесть камня на хребте.
Забрось его! Ведь нам итти
без ноши легче на пути».

Он требник бросил под откос,
и стал их шаг по десять верст.

И путь пошел их по камням,
по диким скалам и лесам;
в теснинах тех меж скалами
шакалы зубы скалили;
и филин дико хохотал,
как бы несчастье предвещал.

А он пред ней все скок да скок,
она ж за ним, не чуя ног.
По гребням скал, по терниям
ступают ноги белые;
и острия в багряный цвет
кровавят ног девичьих след.

«Полночный час уже пробил,
выходят тени из могил;
коль их заметишь пред собой —
не побоишься, светик мой?»

«Чего ж бояться? Ты — живой
и власть господня надо мной.
Ты лучше расскажи о том,
где ты живешь, каков твой дом?
Чиста ль светлица, весела?
И церковь близко ль от села?»

«Ты слишком много хочешь знать!
Самой придется увидать.
Спеши скорей: ведь час не ждет,
а путь далекий нас ведет.
Что у тебя за пояском?»
«Взяла я четки в новый дом».

«О, этих четок черный ряд,
тебя обвил он точно гад!
Они начнут тебя душить:
сорви их — надо нам спешить!»
Он бросил четки под откос,
и стал их шаг по двадцать верст.

Была дорога их долга —
через болота и луга;
а по болотам у реки
блуждающие огоньки: {7}
по девять в ряд и там и тут,
как будто с телом гроб несут;
а жабий хор среди болот
как по покойнику поет.

Он все пред нею скок; да скок,
она ж за ним, не чуя ног:
осока хлещет по ногам,
подобно бритвенным ножам,
и папоротник зеленый
стал кровью обагренный.

«Полночный час уже пробил,
спешат виденья в тьму могил;
как взор ни крой, их страшен рой —
ты не боишься, светик мой?»

«Ах не боюсь, ведь ты живой
и воля божья надо мной!
Но не спеши ты так итти,
позволь мне дух перевести,
слабеют ноги, колет грудь,
дай мне минутку отдохнуть!»