Наталья Долинина - Предисловие к Достоевскому

Зачем теперь ей эти книжки — ведь дедушка умер, неко­му больше учить ее. Но на расспросы Ивана Петровича де­вочка почти не отвечает, мелькнувший на ее лице «позыв улыбки» сменяется «прежним суровым и загадочным выра­жением».

Иван Петрович старается расположить ребенка к себе, го­ворит с девочкой ласково, рассказывает о последних словах старика: «Верно, он тебя любил, когда в последнюю минуту о тебе поминал...»

«— Нет, — прошептала она как бы невольно, — не лю­бил».

Все, что говорит и делает этот ребенок, загадочно. Дедуш­ка не любил ее, но она опять пришла в его квартиру, пришла за книжками, которые теперь могут быть ей нужны только как память о не любившем ее дедушке. Внезапно, как и все, что она говорит, девочка спрашивает:

«— А где забор?

Какой забор?

Под которым он умер».

Это — не детский вопрос: детям смерть непонятна и не­приятна, они инстинктивно стараются отвлечься от мыслей о смерти, не знать ее подробностей. Горький опыт взрослого может подсказать такой вопрос — неужели девочка уже на­копила этот горький опыт?

Так же внезапно она доверяется Ивану Петровичу:

«Елена, — вдруг прошептала она неожиданно и чрезвы­чайно тихо».

Но ни лаской, ни спокойным доверительным тоном Иван Петрович не может добиться ничего, кроме имени девочки: ни где она живет, ни кого так боится. Вот что она отвечает на все вопросы:

«— Я так сама хочу.

Пускай умру.

Я никого не боюсь.

Пусть бьет! — отвечала она, и глаза ее засверкали. — Пусть бьет! Пусть бьет!»

Роман Достоевского называется «Униженные и оскорб­ленные». Эти два слова не синонимы, у них разный смысл.

Человека можно унизить, растоптать, покорить обстоятель­ствам — таким бесконечно униженным был несчастный ста­рик Смит в кондитерской, когда суетливо поднялся, чтобы уй­ти с места, откуда его гнали. Старик знал горьким опытом, что ему нельзя занимать место, которое он облюбовал, что ему нельзя занимать никакого места не только в кондитер­ской, вообще в жизни.

Но герои зрелого Достоевского не только унижены; они чувствуют оскорбление и презирают своих оскорбителей. Так чувствуют многие герои и особенно героини Достоевско­го: и Настасья Филипповна, и Грушенька, и Раскольников...

Такова и несчастная, одинокая девочка Елена из «Уни­женных и оскорбленных». Да, она запугана и забита, знает, что ее будут бить, и боится кого-то, кто может мучить и ос­корблять ее. Но девочка не смирилась с оскорблением, не хочет чувствовать себя униженной. Она ходит зимой без чу­лок — назло своим мучителям, она преодолевает свой страх («Я никого не боюсь!»), она уходит из дома, хотя и знает, что за это ее будут бить.

Вполне понятен интерес, который странная девочка вызва­ла у Ивана Петровича. Почему она так не хочет, чтобы это г проявивший к ней участие человек узнал, где она живет? Почему «в страшном беспокойстве» умоляет его не ходить за ней? Боится людей, у которых живет, или не хочет, чтобы Иван Петрович увидел, как ее унижают?

Естественно, Иван Петрович «непременно хотел узнать тот дом, в который она войдет, на всякий случай». Он чув­ствовал, что Елене может понадобиться его помощь. И в то же время его тянуло любопытство — очень уж необычный, яркий и гордый характер обнаруживался перед ним в этом маленьком существе, заброшенном всеми и борющемся в оди­ночку против всего зла мира, которое так знакомо взросло­му Ивану Петровичу.

В следующей главе это зло мира обретает лицо и пред­стает перед нами. На сцене появляется одна из самых страшных фигур Достоевского — женщина, у которой жи­вет Елена, мещанка Бубнова.

Уже описание дома, принадлежащего Бубновой, вызывает отвращение и ужас. «Дом был небольшой, но каменный, ста­рый двухэтажный, окрашенный грязно-желтою краской . В од­ном из окон нижнего этажа, которых было всего три, торчал маленький красный гробик, — вывеска незначительного гро­бовщика. Окна верхнего этажа были чрезвычайно малые и совершенно квадратные, с тусклыми, зелеными и надтреснув­шими стеклами, сквозь которые просвечивали розовые колен­коровые занавески».

Надпись над воротами: «Дом мещанки Бубновой» — обо­значала принадлежность хозяйки к мещанскому сословию. Но описание дома показывает и вкус хозяйки, мещанский в юм смысле, в каком употребляем это слово мы.

А вот и сама хозяйка — «толстая баба, одетая, как ме­щанка, в головке и в зеленой шали». Достоевский не находит для Бубновой другого слова, чем «баба», и одежда этой ба­бы подчеркивает ее мещанский вкус. «Лицо ее было отвра­тительно-багрового цвета; маленькие, заплывшие и налитые кровью глаза сверкали от злости. Видно было, что она не­трезвая...»

Описывая князя Валковского, которого он ненавидит, как и рассказчик, Достоевский признавал его красивость, поро­дистость, обманчивую привлекательность внешности. Описы­вая Бубнову, он подчеркивает и внешнюю отвратительность этой женщины: лицо, глаза — все вызывает не только от­вращение, но и ужас, потому что рядом с Бубновой мы видим Елену, судьба которой зависит от этой страшной женщины.

Разумеется, такое существо, как Бубнова, не может нор­мально говорить: «...она визжала на бедную Елену», и еще раз подчеркнуто: «...визжала баба, залпом выпуская из себя все накопившиеся ругательства...»

Крик Бубновой окончательно дорисовывает ее портрет, это крик необразованной и властной фурии, которая может себе позволить издеваться над несчастным ребенком как ей взду­мается, потому что знает: никто не имеет права остановить ее, ведь она — в собственном доме, она ограждена дворни­ком, в любую секунду готовым запереть ворота и выставить за них любого, кто попытается защитить девочку. Да и жиль­цы ее дома настолько зависят от власти хозяйки, что не по­смеют пойти наперекор ей. .

Самое же гнусное в воплях Бубновой то, что она искренне считает Елену виноватой, а себя правой, считает себя бла­годетельницей осиротевшей девочки, а девочку — неблаго­дарной, обязанной подчиняться.

Ругательства Бубновой чрезвычайно многообразны. Мож­но даже сказать, что в этой страшной бабе живет талант яр­кого слова; но нет, яркое слово — обязательно доброе, а здесь богатства русского языка направлены только на то, чтобы оскорбить и унизить несчастную Елену. «Ах ты, про­клятая, ах ты, кровопивица, гнида ты этакая... лохматая... идол проклятый, лупоглазая гадина, ял... гниль болотная... пи­явка! Змей гремучий! Упорная сатана, фря ты этакая, об- лизьяна зеленая... изверг, черная ты шпага французская... се­мя крапивное... цыганка, маска привозная!» — вот неполный набор слов, которыми Бубнова встречает Елену. Но страш­ны не ругательства и, может быть, не так страшны побои («Елена упорно молчала... даже и под побоями»); страшнее всего унижения, которым Бубнова подвергает свою жертву: «Мать издохла у нее! Сами знаете, добрые люди: одна, ведь осталась как шиш на свете... Да я ее поганке-матери четыр­надцать целковых долгу простила, на свой счет похоронила, чертенка ее на воспитание взяла...»