Никола Седнев - В окрестностях Милены

— Почему «как дура»?

— Ну, просто дура. Все равно тройку поставят. Мне больше и не надо. У меня от алгебры голова болит! И от химии! И от физики!

— Убоялась бездны премудрости?

— У меня голова болит!

— Как же ты будешь в институт поступать?

— Ну, не поступлю. Пойду в киоск сигаретами торговать.

— Но ты ведь так не думаешь, — многозначительно проронил я.

Так мы стояли и смотрели один другому в глаза. Мы вообще тогда часто вглядывались друг в друга.

— Придется тебя выпороть, — констатировал я.

— А какое ты имеешь право меня бить? Ты кто мне — отец?!

— Сейчас я тебе покажу право, — пообещал я.— И право, и лево...

— А чего ты за мной шпионишь? Шпион!

— Сейчас ты у меня получишь, — пасмурно сказал я, демонстративно расстегивая ремень.

— Ой, мамочка! Ты не имеешь права меня бить! Шпион!

— Кто шпион? — раздался рядом мужской голос.

Увлеченные перепалкой, мы и не заметили, как к нам подошел недремлющий сержант милиции.

— Он шпион! — быстро заявила Милена.

— Попрошу ваши документики, гражданин. Девушка, вам знаком этот человек? Милена быстро взяла меня под руку, прижалась ко мне, голову на мое плечо положила и заулыбалась:

— Так это же мой папа!

— А-а, — сказал сержант. — Ну... и он шпион?

— Шпион, — молниеносно подтвердила Милена. — ЦРУ.

Некоторое время милиционер перетаптывался с ноги на ногу, не зная, что сказать, как уйти. Потом вздохнул и поинтересовался:

— Извините, у вас сигаретки не найдется?

— Да, пожалуйста, — сказал я.

— Спасибо, — сказал он, прикуривая, и улыбнулся. — Хоть хорошо у вас платят там, в ЦРУ?

— Нормально, не жалуемся.

— Вам больше там шпионы не нужны?

— Нет, — сказал я. — Штат полностью укомплектован.

— Жаль...

После того, как он начал показывать нам свою удаляющуюся спину, Милена некоторое время еще стояла, прижавшись ко мне. Затем подняла голову с моего плеча и принялась изучать мою физиономию. Со вздохом сожаления оторвала свой бок от моего, потом отпустила мой локоть, отошла, откашлялась, стараясь не глядеть мне в лицо, зачем-то одернула юбку, поправила кофточку, затем стала подтягивать гольфы. Подумав, решила перевязать шнурки на своих туфлях.

Я с интересом за ней наблюдал.

* * *

Но дома ремень я все-таки снял.

— Кто дал тебе право меня бить?.. — похоже, Милена испугалась по-настоящему. Хотя кто ее знает.

— Твоя мама разрешила, если не будешь слушаться, дать тебе хорошо ремнем, — тоном, не предвещающим ничего хорошего, объявил я.

Милена с радостным визгом улетела за стол и торопливо сообщила:

— Мама сказала: «Забирайте ее к чертовой матери, куда хотите с моих глаз!» А про ремень она ничего не говорила!

— Это она мне потом наедине сказала, — зловеще произнес я. Некоторое время мы с ней кружили вокруг стола, я сатанински хохотал, пару раз испробовав ремень на неповинной столешнице, Милена тоненько кричала: «Аи», потом она остановилась, закрыла лицо руками и завопила:

— Ой, мамочка!..

Я мрачно приблизился.

— Ты не имеешь права меня бить... — сказала она срывающимся шепотом, полным благоговейного восторга.

Бить ее я, конечно, не стал. Тем более, что она пообещала больше не прогуливать занятия.

Для пресловутого постороннего наблюдателя, которого так любили привлекать в «свидетели» романисты прошлых веков, это, наверное, выглядело бы трагикомично — как играют в семью, в видимость домашнего очага два человека, лишенные своих семей.

* * *

Я нашел Володю в саду психбольницы, и он сел со мной на скамейку. — Я получил результаты последнего твоего тестирования, — сказал он. — Ты раньше очень медленно выходил из депрессии, сейчас даже простым глазом видно резкое улучшение. Ты прямо расцветать стал. Знаешь, я как психиатр должен тебе заявить: по-видимому, эта девочка благотворно влияет на тебя.

— Я сам это чувствую, — сказал я, наблюдая, как флегматичные личности в полосатых пижамах вяло вскапывают грядки. — Другие заводят собачку, а я завел Милену...

Он хмыкнул и с приподнятой бровью воззрился на меня:

— Приятно иметь дело с пациентом, который все понимает. Может, ты еще знаешь, как это все у вас с ней называется?

— Компенсация. Замещение.

— Скоро у меня хлеб отбирать будешь... Ты спишь с ней?

— Нет, что ты. Она же еще совсем ребенок.

— Я боюсь выражать это словами...

— Говори.

— Хотя... Ты уже это выдержишь. Ладно, давай вместе попробуем сформулировать вслух: я думаю, в лице этой девочки тебе удалось вновь — иллюзорно — обрести свою дочь...

— Милена — протез дочери?.. Я протез ее отца... два инвалида — взаимное протезирование?..

Володя издал что-то вроде хрюканья, затем дико захохотал, закашлялся, застонал, с довольным видом потирая ладони, вскочил, теперь уже с остаточным негромким смешком, сжал мои предплечья и стал празднично трясти, отчего скамейка начала эротично поскрипывать в такт его движениям:

— Если б ты знал, дружище, как я рад, что ты уже можешь шутить!.. Улыбаться!

* * *

Может сложиться впечатление, что Милена безоглядно и бесповоротно перешла на постоянное жительство ко вдовцу Зарембе.

На самом деле это было не совсем так. Порой она, предупредив, что «у мамаши опять просветление, стала сносной теткой, мне ее жалко», на недельку-другую перекочевывала назад к родительнице.

Как-то я вознамерился объяснить Милене, что эти временные у ее матери улучшения называются ремиссия, и был очень удивлен — оказалось, моя квартирантка знала это слово, но не употребляла из деликатности — чтобы не ставить меня в неловкое положение, вдруг я не знаю его (мерси).

Ни подруг, ни друзей, как выяснилось, у Милены никогда не было, она росла одинокой зверушкой. Насчет отношений с родителями — лучше промолчу, не буду подыскивать определения. Первым в жизни другом для Милены стал я, тридцатидевятилетний мужчина.

Периодически матушка Милены названивала мне и устраивала дежурный скандальчик — чувствовать себя обиженной было ее любимым состоянием. Она беззаветно верила, что главная цель всех без исключения людей — несправедливо причинять ей огорчения. О, как горько и изощренно, всласть она умела обижаться! Рефреном через ее речи ко мне проходило укоризненно-кручинное, на выдохе: «Эх, вы!..»

Особенно раздражал даму тот факт, что худышка Милена начала заметно поправляться, постепенно приобретая нормальный вид. Запомнилась прелестная, за душу берущая фраза насчет того, что она в недоумении — все знают, что от разврата худеют (я тогда тоже стал набирать в весе), а у вас с Миленой все наоборот, не как у людей, и это ее тревожит, она же ведь мать, а вы же знаете, что такое материнское сердце и т. д.

Бедной больной дурынде даже не приходило в голову, что у ее дочери просто появился аппетит. Гастрономический и вообще к жизни. Причем тем больший, чем дальше и дольше она пряталась от родной матери.