Фредерик Марриет - Пират

Дело было в конце июня 1798 года: сердитые волны Бискайского залива понемногу утихали после шторма, столь же сильного, сколь и необычного в это время года. Они все еще продолжали тяжело колыхаться, и по временам ветер налетал беспокойными, яростными порывами, как будто желая возобновить борьбу стихий; однако каждая его попытка была все более слабой, и темные тучи, сбежавшиеся к началу бури, спешили теперь во все стороны, спасаясь от могучих лучей солнца, которое прорывалось сквозь их толщу лучезарным потоком света и тепла. Оно ниспосылало свои сверкающие лучи, которые глубоко вонзались в воды этого уголка Атлантического океана, куда мы сейчас перенеслись; и за исключением одного лишь предмета, едва заметного, там расстилалась только необъятная ширь воды, ограниченная воображаемым небесным сводом. Мы сказали: за исключением одного предмета, ибо в центре этой картины, столь простой однако, и столь величественной, сложившейся из трех великих стихий, находился остаток четвертой стихии. Остаток, – потому что это был только корпус корабля, лишенный мачт и наполненный водой; надводная часть судна лишь иногда всплывала над волнами, когда кратковременный перерыв в их все еще яростном колебании возвращал судну способность держаться на поверхности. Но это случалось редко; вот сейчас он поглощен морем, которое бурлит, перекатываясь через его шкафут, а в следующее мгновение он вынырнул над волнами, и вода выливается из его боковых портов.

Сколько тысяч кораблей, сколько миллионов состояния было покинуто из-за невежества или страха и целиком предоставлено всепожирающей пучине океана! Какой огромный клад богатств погребен в его песках! Сколько сокровищ застряло в его скалах или продолжает висеть в его неизмеримой глубине, где сжатая вода по своей плотности равна тому, что она окружает! И эти сокровища так и останутся там, защищенные солью от гнили и разрушения, до конца вселенной и до нового водворения хаоса! А между тем, как бы ни было несметно нагромождение этих утрат, большая часть их вызвана незнанием одного из первых законов природы – закона удельного веса. Корабль, о котором мы упомянули, находился, по-видимому, в таком же отчаянном положении, как утопающий, который держится за одну лишь тонкую прядь веревки, но в действительности опасность погрузиться в находившуюся под ним пропасть грозила ему в гораздо меньшей степени, чем многим другим кораблям, которые как раз в это время горделиво неслись по морю, между тем как их пассажиры, забыв все свои страхи, только и думали, что о скором прибытии в гавань.

«Черкес», шедший из Нью-Орлеана, был красивый, отлично снаряженный корабль, с грузом, большая часть которого состояла из хлопка. Капитан был, в обычном смысле этого слова, хороший моряк; команда была набрана из крепких и способных матросов. Пересекая Атлантический океан, они встретили шторм, о котором мы уже говорили, и были загнаны в Бискайский залив, где, как мы вскоре расскажем подробнее, судно лишилось мачт, и в нем открылась течь, которую они не могли остановить, несмотря на все свои усилия. Вот прошло уже пять дней с тех пор, как перепуганная команда покинула корабль на двух своих шлюпках, одну из которых захлестнуло волной, так что все сидевшие в ней погибли; судьба другой была неизвестна.

Мы сказали, что команда покинула судно, но не утверждали, что с него ушли все живые существа. Если бы дело обстояло так, то мы не стали бы тратить время читателя на описание неодушевленных предметов. Наша задача – изображать жизнь, и эта жизнь все еще оставалась на расшатанном корабельном остове, покинутом на произвол океана. В камбузе «Черкеса», то есть в кухне, поставленной на палубе и, к счастью, так прочно прикрепленной, что она смогла выдержать напор бурных волн, находились три живых существа: мужчина, женщина и ребенок. Первые двое принадлежали к той низшей расе, которая с давних пор поставляла с берегов Африки работников, без устали трудящихся, но собирающих жатву не для себя; младенец, прильнувший к груди женщины, был европейской крови. Он был бледен как смерть и тщетно пытался получить молоко от своей истощенной кормилицы, по черным щекам которой текли слезы, когда она по временам прижимала ребенка к своей груди и поворачивала его в сторону, противоположную ветру, чтобы защитить его от воды, брызгавшей на них при каждой новой волне. Равнодушная ко всему остальному, кроме вверенного ей малютки, она не произносила ни слова, хотя дрожала от холода, когда волны накреняли судно, и вода захлестывала ей колени. Холод и страх вызвали перемену в цвете ее лица, который приобрел теперь желтый или почти медно-красный оттенок.

Мужчина, ее спутник, сидел напротив нее на железном тагане, который прежде был источником тепла и света, теперь же служил лишь неудобной скамьей для промокшего и изнуренного бедняги. Он тоже безмолвствовал уже в течение многих часов; мускулы его лица ослабли, его толстые губы далеко выдались вперед от запавших щек, высокие скулы торчали, словно зачатки будущих рогов, глаза показывали почти одни только белки, и, по-видимому, он был еще более измучен, чем женщина, мысли которой были сосредоточены на ребенке, а не на самой себе. Тем не менее, чувства его еще не утратили своей проницательности, несмотря на то, что способность действовать, казалось, была притуплена избытком страданий.

– Ox, горе мое! – слабо воскликнула негритянка после долгого молчания и в крайнем изнеможении откинула голову. Ее спутник ничего не ответил, но встал при звуке ее голоса, нагнулся вперед, немного раздвинул дверь и посмотрел в ту сторону, откуда дул ветер. Тяжелые брызги хлестнули в его стекловидные глаза и затмили ему зрение; он со стоном отпрянул на прежнее место.

– Ну что, Коко? – спросила негритянка, склонив голову над ребенком и закутывая его более тщательно. Взгляд отчаяния и дрожь от холода и голода были ей единственным ответом.

Было около восьми часов утра, когда волнение океана несколько улеглось. К полудню солнце согревало их сквозь обшивку камбуза, и его лучи вливали узкую полоску яркого света сквозь щели пригнанных панелей. Негр, по-видимому, мало-помалу оживлялся; наконец он поднялся, и после некоторого труда ему удалось снова отодвинуть дверь. Море постепенно переставало бушевать и теперь лишь изредка захлестывало корабль. Осторожно держась за косяки, Коко выбрался наружу, чтобы обозреть горизонт.

– Что ты видишь, Коко? – спросила женщина, заметив из камбуза, что он пристально смотрит в одну сторону.

– Помоги Господь, мне кажется, я вижу что-то, но у меня столько соленой воды в глазах, что я не могу видеть ясно, – ответил Коко, стирая соль, осевшую кристаллами на его лице.