Луи-Себастьен Мерсье - Картины Парижа. Том II

Мне кажется, что писатели хорошо бы сделали, если бы во-время отказались от этой коварной награды. Их таланты приобрели бы бо́льшую мощность и непринужденность. Они не стали бы тогда безрассудно отказываться от славы, которая ждет их за пределами столицы, ради известности в Париже, всегда бурной и вспыхивающей только затем, чтобы вскоре угаснуть.

В академиях писатели видят друг друга слишком близко; недостатки каждого кажутся еще бо́льшими, чем они есть в действительности, самолюбие обостряется, интересы расходятся, нет больше взаимного согласия, гармония нарушена. Мне очень нравится ответ поэта Лене {133} 133 Лене, Александр (Lainez, 1650—1710) — французский поэт и ученый; при жизни упорно отказывался печатать свои стихи. . Один академик предложил ему предпринять что-нибудь, чтобы войти в эту корпорацию. Поэт гордо ответил: Хорошо; но кто же тогда будет вас судить?

Академия, занятая своими интересами, недостаточно отдает себе отчет в том, что читающая публика следит за выборами, обсуждает их и считает нелепостью, когда избранником является незнакомое ей лицо. Когда начинают обсуждать сомнительные заслуги, публика возмущается и смеется над никому неведомым избранником.

Некоторые академики разыгрывают роль гения. Но гениальность подобна стыдливости: ее невозможно сыграть.

Кофейня. С гравюры Сент-Обена.

Теперь уже Академия не предлагает в качестве темы ежегодного конкурса вопрос: В чем заключается высшая добродетель короля?, как бывало в царствование Людовика XIV. В наши дни писатели, входящие в ее состав (надо им отдать эту справедливость) не ограничиваются наблюдением за чистотой стиля; они считают себя призванными исправлять нравы и никогда не позволили бы себе обсуждать такую недостойную и презренную тему.

Отрешившись от лести, академики, однако, не отрешились от некоторого педантизма; у одних он тоньше и искуснее, чем у других, — в этом надо признаться, — но все они верят и хотели бы всех заставить поверить, что Академия действительно представляет собою судилище, повелевающее вкусом и призванное руководить им; что звание академика связано с понятием о непогрешимом знатоке искусств. А между тем это отнюдь не так благодаря пристрастию академиков к своей собственной манере и притворному пренебрежению ко всему, что не подчиняется правилам их школы, а также и благодаря их незнанию многих литературных произведений, иноземных и отечественных, читать и разбирать которые им мешает лень или текущие занятия.

Теолог горячится, становится изувером и теряет здравый рассудок при каждом упоминании о благодати, а с академиком случается то же при упоминании о вкусе. Оба стремятся вас убедить во что бы то ни стало и не уступают друг другу в колкостях. Как же не согласиться после этого, что у каждого свой конек? А академик смеется над теологом, когда тот, так же точно, как и он сам, проявляет странные притязания на непогрешимость.

Подобно тому как можно разрушить всю заслугу самого прекрасного и чистого поступка, объясняя его порочными намерениями, так же точно можно обесславить самое прекрасное произведение, применив к нему холодную и мелочную критику. А это опять-таки является делом академика — или завистливого, или разочарованного, или разыгрывающего из себя ученого.

Иной академик говорит: Я обладаю вкусом, потому что не осмеливается сказать: Я — гений. Он прекрасно чувствует, что все знают, что такое гений (ибо гения легко распознать); и, видя, что на гениальности ему нельзя настаивать, ограничивается тем, что называет себя человеком со вкусом. В этом случае с ним никто спорить не будет, так как довольно трудно оспаривать такое мнение, да и не важно, если кто и присвоит себе это звание.

Утвердив же его за собой, академик воображает, что творения его отмечены хорошим вкусом; между тем это отнюдь не так, ибо у него есть вкус только для критики чужого произведения, а не для своего собственного.

Тут любитель древностей посмеивается над каждым поэтом, который не зовется Гомером или Еврипидом. Здесь Аристотель почитается выше Декарта и Ньютона; чем идеи древнее, тем больше в них ценности. Век Медичей еще не получил здесь прав гражданства.

Иной ученый не удостаивает обратить внимания на колоннаду Лувра, а говорит лишь о древнем храме Цереры, антаблементы, архитравы и прочие детали которого он восстанавливает. Если проиграно сражение, то это объясняется только тем, что теперь забыта сила македонской фаланги.

Апеллес и Зевксис {134} 134 Апеллес и Зевксис — древнегреческие живописцы (V—IV вв. до н. э.), произведения которых до нас не дошли. — первые художники мира, потому что их картины от ветхости перестали существовать.

Если мы и создаем что-нибудь сносное, то только благодаря прошлому; древние все сказали, все видели, все разгадали; мы сами не отдавая себе в том отчета, лишь повторяем за ними, в силу законов метампсихоза; сами мы — поколение дегенеративное, выродившееся для искусств, — да здравствуют греки!

Язык наш не стоит древнееврейского, являющегося языком священным; мы приобретем некоторую ценность лишь по прошествии четырех тысяч лет.

Все эти хулители нашего времени сочиняют огромные in quarto о древних; пусть же и читают их древние! Академики переводят древних, и древние в их передаче предстают глупыми и бессодержательными. Они перелагают Гомера плоскими стихами, чтобы его или вовсе нельзя было прочесть или чтобы только они одни и могли им восторгаться. Другие переводят его плохой прозой, чтобы заставить нас возненавидеть наш родной язык и чтобы еще громче кричать: Да здравствуют греки! Ловкий расчет!

Шпанхейм {135} 135 Шпанхейм, Иезекииль (Spanheim, 1629—1710) — немецкий дипломат и археолог; в 1697—1702 гг. был посланником при французском короле. Оставил ряд научных трудов, среди которых наиболее известен «Præstantia et usu numismatum antiquorum» (Рим, 1664). таял от восхищения перед античной статуей. Хорошо посмотреть на статую раз, но этого и довольно. Если все дело тут в древности, то ведь какая-нибудь скала древнее финикийской письменности, хотя бы она и не была заимствована греками. Иной литератор страдает любопытством, — это его дело, раз это его забавляет, но ведь другой вовсе не обязан видеть в медали причину для особенного восторга [20] Шутник Пирон сочинил занятную эпитафию одному из таких исследователей древности. Ее мало кто знает: Упрямый антиквар, друзья, здесь погребен, И телом и душой в этрусской урне он. Прим. автора. .