Эйлис Диллон - Лошадиный остров

Вспоминая сейчас Лошадиный остров, я представляю его себе, каким увидел с лодки в тот самый день, когда впервые ступил на его берег. До этого мы видели только синий бугор на голубом окоеме моря, отороченный понизу белым кружевом прибоя. В шторм огромные фонтаны брызг и пены, как туманом, заволакивали этот клочок суши. Чудилось, будто слышен грохот океанских валов, обрушивающихся на скалы (на самом деле мы ничего не слышали — до Лошадиного острова было добрых семь миль). Море и небо становились тогда лилово-черными, и только остров слабо светился таинственным серебристым сиянием. «Дикие испанские кони скачут из морской пучины на берег»,-говорили инишронцы.

Инишрон — остров, где мы живем. Он лежит в трех милях от Коннемарского побережья, почти у самого входа в залив Голуэй (скорее всего, автор вывел под этим названием реально существующий остров Инишмор, расположенный у западного побережья Ирландии — прим. GreyAngel) . Его гористая часть подковой вдается в залив, надежно защищая нас своими скалами и утесами от свирепых в зимнюю пору волн Атлантики. Если ясным летним днем забраться на самую высокую скалу, кажется, можно добросить камень до маяка в Бунгуоле, на самом большом из Аранских островов. Мы живем жизнью, которая нам по душе, хотя, пожалуй, она не каждому бы понравилась.

Домики инишронцев разбросаны по всему острову, но есть и деревня, называемая Гаравин, что по-гельски означает «ненастье». Это неудачное название, потому что деревня расположена в подветренной стороне, там, где бухта. В деревне имеются две лавки, кузня, где можно подковать коня и сменить железный обод на колесе, таверна — в ней по вечерам собираются за кружкой портера мужчины. Есть и почта, которой заведует самая большая чудачка во всей Ирландии. Уж не знаю, то ли для почты специально выбирают таких, то ли общение с письмами так действует, но у нас на Инишроне еще деды говорили: «Мозги набекрень, как у почтальоновой кошки».

Наша усадьба начиналась сразу же за деревней, у западной околицы. Земля у нас добрая, мы выращивали на ней картошку и разводили овец и коров. Еще был у нас старенький парусник, который стоял у причала в бухте. Мы рыбачили в нем, плавали в дни ярмарки на материк, иногда ходили по заливу до самого Голуэя.

Одним солнечным утром в конце апреля я собирал водоросли на каменистом берегу за деревней. Накануне мы кончили сеять и теперь готовили новое поле под картошку для будущего года, удобряя его песком и водорослями. Работа была тяжелая. Набухшие, облепленные песком водоросли были как налитые свинцом, секач совсем затупился, осел упрямился: пока мы шли по камням, он два раза опрокидывал корзины. Опрокинет, глянет искоса на меня и ухмыльнется. До чего вредная скотина! Я разозлился и хорошенько дернул его за ухо; поднял голову и вдруг увидел Пэта Конроя; от стоял на гривке, глядел на меня и смеялся.

Пэту исполнилось недавно шестнадцать лет, он был на год старше меня и на голову выше. У него было открытое, приветливое лицо, черные как смоль волосы, смуглая кожа, темно-карие глаза и белые-белые зубы. Испанцы с траулеров, заходивших к нам в бухту переждать непогоду, считали его своим. И неудивительно: Пэт был потомком испанского солдата, выброшенного на берег после гибели Великой Армады (Великая Армада — испанский флот, уничтоженный ураганом около Оркнейских островов 8 августа 1588 года — прим. ред.) Мы с Пэтом были друзья, и, увидев его, я сразу повеселел.

— Твой отец сказал — водорослей пока больше не нужно! — крикнул Пэт. — Он велел ехать ловить угрей. Скоро Голландец придет.

— Надо сперва отвести эту мерзкую тварь домой! — крикнул я в ответ. — На чьем паруснике пойдем?

— На вашем. На нашем Джон ушел в Р смор.

Джон — это старший брат Пэта.

Сбежав ко мне, Пэт сам повел осла по узкой, неровной тропе вверх; я нес секач и весь кипел от ярости, глядя, каким кротким стал осел: Пэт чуть касался его злобно прядающих ушей, и он покорно трусил, нагруженный поклажей. Мы миновали деревню и пошли по западному шоссе до проселка, который вел к нашему дому, стоявшему немного в стороне от дороги.

Дом был одноэтажный, как все дома на острове, стены его покрывал толстый слой известки, ярко блестевшей на солнце; соломенную крышу прочно укрепляла от зимних ветров решетка из ивовых прутьев; стены по обе стороны от входной двери увивал душистый горошек, наполняя воздух ароматом. За цветами ухаживала мать. Небольшие клумбы были выложены по краям белыми камешками и стеклянными кругляками, которые мы собирали на берегу после шторма. Наш сад был самый красивый на острове, и каждый раз, свернув с дороги на проселок, я невольно им восхищался.

Мы вытряхнули водоросли из корзин, которые были навьючены на осла, и отпустили его восвояси.

Когда мы вошли в дом, моя мать была на кухне. Она только что вынула из печи огромный каравай свежеиспеченного хлеба. Услыхав, что мы отправляемся ловить угрей, она завернула хлеб в чистую белую тряпицу и дала мне. Потом налила в большую бутыль пахты и отрезала четыре куска копченой грудинки, оставшейся от вчерашнего обеда.

— Этого вам на день должно хватить, — сказала она. — Хотя, видит бог, не знаю, чего хорошего в этих угрях. По мне, что змею съесть, что такого красавчика.

— Не мы ведь их есть-то будем. А Голландец за них большие деньги дает, — сказал Пэт.

— Привезите мне жирного окуня, — попросила мать, провожая нас до порога.

Мой дом мы покинули нагруженные едой и добрыми советами, с которыми можно было плыть хоть до самой Америки.

От нас мы пошли к Пэту. Он жил еще дальше от деревни, чем мы. Дома у него была только старая бабушка. Она взглянула на узелок с едой, вынула изо рта трубку и сказала:

— За угрями собрались, я вижу. Слыхала, слыхала, что Голландец скоро придет. Глядите в оба, не то угорь-то ногу оттяпает. — И, довольная, засмеялась, как закаркала, словно очень обрадовалась.

Пэт подошел к горке и взял с верхней полки миску. Бабушка перестала смеяться.

— Поставь на место, сынок, — сказала она тихо, — не то скажу твоему отцу, где ты был в субботу вечером.

Пэт молча поставил миску. Старуха опять засмеялась, на этот раз беззвучно, потом, вздохнув, сказала:

— Ладно уж, возьми парочку. Но ни одного больше.

Пэт протянул руку, опять взял миску, достал два яйца и поставил миску на место. Старуха вдогонку прокричала нам хриплым голосом:

— Поймай мне краба, сынок! Я очень люблю крабов!

Пэт обещал поймать. Мы вышли из дома и помчались вниз по холму, как два диких жеребенка. Пэт только у пристани вспомнил про яички. Осторожно вынул их из кармана; к счастью, только одно треснуло.