Анатолий Рыбаков - Неизвестный солдат

— Я вам сказал: окончательно проверить, окончательно во всем убедиться.

— Кодекс законов о труде тебе известен?

— В общих чертах.

— А конкретно?

— Конкретно нет.

— Так вот. Администрация должна предупредить работника об увольнении за две недели или выплатить ему выходное пособие. Работник должен подать заявление об увольнении также за две недели. Рабочее место не может пустовать.

— Отпустите меня, — попросил я.

Мой жалобный голос поколебал его. Но он быстро с этим справился:

— Отпустить тебя я не могу, закон не позволяет. Но если ты хочешь получить семь, ну десять дней отпуска за свой счет для подготовки к экзаменам, изволь, я тебе их дам.

По-видимому, он ищет лазейку. Хочет, чтобы все было по закону. А через десять дней он меня уволит.

Я забрал свое заявление и написал новое.

Когда я выходил от Воронова, к конторе подошел Виктор Борисович.

— Едешь? — спросил он.

— Еду.

Он вынул из кармана сто рублей:

— Возьми.

Я обалдел:

— Вы что, Виктор Борисович?! Во-первых, у меня есть деньги, во-вторых…

Он сунул мне деньги в карман:

— Будут — отдашь.

И, не дожидаясь ответа, поднялся в контору.

Я пошел в вагончик и забрал свои вещички. Вагончик был пуст, койки заправлены; под ними виднелись сундучки и чемоданы; в углу висели телогрейки и дождевики. На столе в граненом стаканчике поник букетик полевых цветов. Честно говоря, мне стало немного жаль расставаться с этим непритязательным, походным, мужским уютом.

В вагончик вбежал Андрей:

— А, ты еще здесь? Думал, не застану…

Он снял со стены свой шикарный дождевик в целлофане:

— Вот, возьми; там, знаешь, дожди.

Я не был уверен, что мне понадобится плащ, но жест Андрея тронул меня. Я не мог ему отказать и взял его шикарный плащ.

Потом Андрей достал томик Вальтера Скотта:

— Почитаешь в дороге, рекомендую.

Я отговорился тем, что прочитал всего Вальтера Скотта.

Я шел но дороге со своим узелком.

Женщины укладывали бордюрные камни. При моем появлении они перестали работать и, опершись кто на лом, кто на лопату, уставились на меня, как родные тети на племянника-сиротку. И Мария Лаврентьевна тоже смотрела на меня, как родная тетя на племянника-сиротку.

Потом она сказала:

— Счастливо тебе доехать, Сережа!

И выражение ее грубого, обветренного лица было точно такое, какое было, когда мы хоронили неизвестного солдата.

— Спасибо, тетя Маша!

Я повернулся и быстро пошел дальше.

Проходя мимо катка, я увидел Маврина. На этот раз у него был здоровенный синяк под глазом.

— Алло, Серега! — Маврин сошел с катка. — Слухай, — сказал он, — в Сибирь едешь?

«Слухай» он говорил, когда изображал из себя моряка-черноморца.

— Еду.

Он порылся в карманах комбинезона, вытащил пачку денег, одни двадцатипятирублевки:

— Вот, ребята собрали.

— Да у меня есть! — закричал я.

— Брезгуешь нами? — спросил Маврин таким тоном и с таким выражением на лице, какие были у него, наверно, когда он затевал в окрестных деревнях свои драки.

— Ну, спасибо! — Я взял деньги.

— Только смотри не пропей! — крикнул мне вдогонку Маврин.

Навстречу мне ехал самосвал. За рулем сидел Юра. Увидев меня, он притормозил. Но я прошел мимо — с Юрой я не разговаривал.

— Сережа!

Я не оглянулся.

Потом я услышал за спиной прерывистое, то спадающее, то нарастающее, гудение мотора, которое он издает, когда машина разворачивается на узкой дороге.

Гудение мотора приближалось. Наконец Юра поравнялся со мной.

— Садись, подвезу.

— Дойдем, — ответил я, не сбавляя шага.

— Будь человеком! — сказал Юра. Он медленно ехал рядом со мной.

Я ему ничего не ответил.

— Ты хочешь, чтобы я извинился? Пожалуйста, я извиняюсь.

Черт с ним! Что бы там ни было, мы жили с ним в одном вагончике, и он давал мне руль.

Я сел в кабину.

До Красноярска я долетел на «ИЛ—18», от Красноярска до Бокарей — на «ИЛ—14».

Порядки на «ИЛ—14» приблизительно как на междугороднем автобусе, даже, наверно, можно остановиться по требованию. Задраили люки, убрали лестницу, вырулили на дорожку, потом лестницу подвезли снова, открыли дверь: какой-то пассажир с женой и ребенком бежал к самолету. Здесь это обычное явление.

На «ИЛ—18» народ был солидный: командированные из Москвы работники министерств, международные делегации; нас кормили обедом, раздавали конфеты «Взлетные» и «Театральные». На «ИЛ—14» ничего не давали, обедом не кормили, места были не нумерованы, и казалось, что половина пассажиров едет без билетов — «зайцами».

Летели бородатые геологи-изыскатели в джинсах и спортивных куртках, с рюкзаками, в кедах, женщины в брюках, загорелые отпускники с юга, колхозники. Два механика втащили даже ящик с мотором, хотя проводница их не пускала. Рядом со мной здоровенный парень в ковбойке держал на коленях большой горшок с цветком — подарок юга, как я заключил по его загорелому лицу.

В веселости, приподнятости этих людей, которых я определил для себя как людей нового Севера, я ощутил ту музу дальних странствий, тот дым костров, о котором мечтал и которого так и не нашел на своем дорожном участке. Жизнь этих людей — в полетах и перелетах, они пересекают страну из конца в конец на самолетах, машинах, поездах, а то и пешком, с рюкзаками за спиной. Эта жизнь, отрешенная от того, что мы называем рутиной, повседневностью, казалась мне прекрасной, совсем непохожей на жизнь москвичей, хотя те тоже регулярно ездят на курорты или в служебные командировки. Те просто передвигаются в пространстве, а эти покоряют пространство.

Самолет летел совсем низко. Через окно все было отчетливо видно. Енисей, речной порт с портовыми кранами, баржами и маленькими речными трамваями, потом новые многоэтажные здания Красноярска — все это знакомое; я видел на каких-то картинках, в кинохронике. Но то, что началось потом, я еще никогда не видел и, наверно, никогда не увижу. Мы летели над Ангарой.

Не над той Ангарой, которая тоже была известна мне по кинохронике, а над коренной Ангарой в ее нижнем течении, где она называется Верхней Тунгуской. Бесконечная тайга — горы, покрытые бескрайним лесом и прорезанные голубой лентой могучей реки.

Мотор ревел подо мной. Сердце щемило от чувства простора, бескрайности, первозданности, великолепного однообразия, от которого нельзя было оторвать глаз.

Осторожно наклонив цветок и перегнувшись через кресло, мой сосед тоже заглянул в окно:

— Зрелище! — И не без гордости добавил: — Тайга!

Против этой констатации я ничего не мог возразить. И у меня не было охоты разговаривать. Я предпочитал смотреть в окно. Но мой сосед сидел не у окна, и у него была охота разговаривать.