Валерий Гусев - Хозяин черной жемчужины

Так вот, насчет музыки. Насчет композиторов, симфоний, профессоров и всяких наук. Алешка в переменку зашел в актовый зал, где в это время Бонифаций в одиночестве сидел за роялем, и пальцы его неторопливо бегали по клавишам.

Алешка подошел, весь из себя скромненький, присел рядом. Бонифаций взглянул на него.

– Что загрустил, Оболенский?

– Так что-то, Игорь Зиновьевич. Как-то так. Сыграйте мне что-нибудь вкусненькое.

– Например?

– Какую-нибудь симфонию. Моцарта. Номер сто.

Бонифаций улыбнулся.

– Не могу, Алексей.

– А я думал, вы все симфонии умеете.

– А эту не могу.

– Почему? Очень длинная, да?

– Потому что она не существует. Моцарт написал около пятидесяти симфоний. Сотой у него нет.

– Недобрал, значит? Ну тогда сыграйте мне его симфонию… как она… А, вспомнил – «Практическая».

– Может, «Патетическая», а?

– Точно! «Патетическая».

– И эту не могу. Не было такой симфонии у Моцарта.

Вся Алешкина грусть растворилась без следа. Он встал.

– Так я и знал! Наврал он все! А кружку с Моцартом небось на рынке купил.

– Кто он? На кого ты набросился?

– Так… Один знакомый профессор.

– Нехороший человек?

– Гад порядочный. А он еще сахар в чай столовой ложкой кладет. И уши у него волосатые.

Бонифаций внимательно посмотрел на Алешку. Сыграл ему что-то веселенькое, а потом отыскал меня и предупредил:

– Дима, твой брат что-то затевает.

– Он, Игорь Зиновьевич, все время что-то затевает.

– На этот раз эта затея кажется мне весьма опасной. Что-то вроде страшной мести врагу. У него есть враг?

К тому времени я уже точно знал, что у каждого честного человека есть враг. Добро и зло несовместимы. В одном флаконе не уживаются. Я так и сказал Бонифацию.

– При чем здесь, вообще-то, флаконы? Какие флаконы? И что за манера – общаться дурацкими рекламными слоганами? Ты лучше присмотри за братом. Он очень экспансивный мальчик, может наделать глупостей.

Алешка? Наделать глупостей? Уж что-что, а это ему не грозит.

Мы спускались с Бонифацием со второго этажа, я его успокаивал, а он уже не слушал меня – он к чему-то прислушивался. Даже приостановился.

– С этими первоклашками… Народ, конечно, шумный… Но не до такой же степени… Дим, ты не помнишь – ваш первый класс лаял в раздевалке после уроков?

– Этого я не помню, Игорь Зиновьевич. В раздевалке мы не лаяли, но на уроках мяукали. – И я тоже стал прислушиваться.

Внизу действительно бушевал какой-то странный, непривычный для школы шум. Похожий на многоголосый собачий лай.

Мы поспешили вниз, наводить порядок. Но я уже сообразил, что этот шум творился не в раздевалке. Он творился снаружи, у школьного подъезда. Мне все стало ясно – Алешкина стая, соскучившись, примчалась навестить его в школе.

Что-нибудь придумать я не успел. Навстречу нам спешил наш доблестный охранник, со своей книгой учета под мышкой и с бледностью на лице.

– Нападение, Игорь Зиновьевич! – шумел он не хуже первоклашек и собак. – Занимаем оборону! Вызываем подкрепление в виде МЧС!

Школа оказалась на осадном положении. Снаружи, окружив школьное крыльцо полукругом, сидели собаки и самозабвенно вызывали Алешку. Внутри, возле дверей, испуганно томились уже одетые первоклашки, не решаясь выйти наружу.

Бонифаций разгреб эту толпу, пробился к двери, приоткрыл ее и строго крикнул:

– Брысь!

– Щаз-з! – дружно ответили ему собаки. – Сам брысь!

Бонифаций захлопнул дверь – а что ему оставалось? – и снял трубку телефона.

– Правильное решение, – одобрил его отставной старшина.

Но Бонифаций не успел позвонить ни в милицию, ни бойцам МЧС. Откуда ни возьмись вылетел Алешка и ринулся к двери.

– Стой! – заорал Бонифаций, роняя на стол трубку. – Не смей, Оболенский! Сожрут!

Алешка обернулся, глаза его хитро блеснули, и он скромно, с достоинством ответил:

– Пусть уж лучше меня сожрут, чем вас. – И вышел на крыльцо.

Бонифаций закрыл глаза и бросился за ним. Он, видимо, решил, что будет все-таки лучше, если собаки сожрут учителя, а не ученика.

Молодец Бонифаций! Настоящий преподаватель литературы! Которая учит нас благородству в мыслях и самоотверженности в действиях!

Но собаки его не тронули. Может, не успели, может, не захотели. Тем более что он зацепился ногой за порожек и растянулся во все крыльцо. Поднял голову и увидел, что Алешка спокойно идет в сторону парка, вокруг него скачут ошалевшие от радости псы, отталкивают друг друга, подставляют свои головы и уши под его руку.

– Нонсенс! – громко прошептал Бонифаций, встал и начал отряхиваться от грязного снега. – Этот Оболенский… Он героический мальчик!

– Он воспитан на лучших образцах классической литературы, – пояснил я, сдерживая улыбку. Даже не улыбку, а дикий хохот. – И музыки.

– Он вне опасности, как ты думаешь?

– Он сейчас в полной безопасности, Игорь Зиновьевич.

Это я знал твердо. Когда Алешка шагал в окружении своей стаи, вокруг них образовывалось безвоздушное, вернее – безлюдное, пространство. Границы которого никто из прохожих не решался нарушить. Даже всякая шпана.

– Я напишу о его самоотверженном поступке в газету, – пообещал Бонифаций. – И о тебе тоже. «Ведь вы этого достойны!»

– Лучше не надо, – посоветовал я. – Зазнается еще. В новой упаковке.

– Да… – Бонифаций в раздумье почесал кончик носа. – Да… Я бы не хотел оказаться в числе его врагов. А тем более – объектом его мести.

Я бы тоже…

Случайность – проявление закономерности. Так говорит папа. Совершенно случайно Алешка вышел на рыбака, который совершенно случайно оказался тем самым Сычом, которого папа когда-то задерживал как карманника и который оказался тем самым «темным гостем», который теперь воровал в квартирах, где отмечали юбилей или справляли свадьбу.

И совершенно не случайно интересы Сыча и Алешки сошлись в одной точке. Этой точкой был талантливый и рассеянный Вадик Кореньков, будущий профессор.

Алешка мечтал подарить ему свою заблудившуюся тридакну, а Сыч рассчитывал с ее помощью войти в доверие к Коренькову, потому что до него дошли смутные слухи о необыкновенной коллекции жемчуга.

Неслабо Алешка использовал в своем арсенале «аналитический прогноз» и «спрогнозировал анализ».

Сначала – раковина, потом – одинокий человек, который ходит на свадьбы к многочисленным родственникам. Подозрение: моряк, а не знает, что такое «лечь на другой галс» («Моряк, – хихикал потом Алешка. – Он в чужих карманах плавал»). Костюм с сиреневым платочком в кармашке, синий паучок в ямке между пальцами…

Честное слово, я бы не только не смог проанализировать эти факты – я бы даже не обратил на них внимания.

А вот этот водила… Помните, Алешка сказал, что в нем, в этом водиле, было что-то странное. Было. Татуировка на пальцах в виде перстней. Алешка сначала подумал: покрасоваться ему хочется, а нечем, а потом узнал от папы, что эти перстни означают отсидки в тюрьме.