Мустай Карим - Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. Книга 2)

А кабаны из крепи лезут и лезут! Какой-то исход на другой берег реки — что им там надо? Охотник, пригнувшись, бросился наперехват, распластался у выброшенной коряги. Через минуту коряга плеснула огнем и на отмели забился кабан.

Кабанов забирали утром. Царя на телегу поднять не смогли, пришлось ставить доски и втягивать тушу веревкой — как бочку с мазутом. Второй был тоже хорош: метр шестьдесят от пятачка до хвоста, высота в холке метр. На плечах и боках шрамы свадебных драк. Репейники закатались в щетину. Из-под оттопыренных волосатых губ тускло поблескивают клыки, кривые как ятаганы. Один я выбил на память — тридцать сантиметров по сгибу…

Куда они так упорно спешили? На свиданье к заречным свиньям? Или на богатые выпасы? Эти двое до них не дошли.

27 декабря.

Топольки, ивы и тамариски голые и унылые. Поблекли и вылиняли тростники — зимние дожди смыли с них яркую позолоту. Лишь в затишье еще зеленеют или краснеют листья ежевики, да зеленые хвощи — длиннющие, в два с половиною метра! — торчат как дикобразьи иглы.

Сухая трава шуршит под ногами, словно по смятой бумаге идешь. Фазаны и турачи знают это и прячутся посредине полян — никому к ним не подойти. Белая цапля садится дремать на отмель посреди стайки уток: цапля спит, а утки ее караулят. И я сажусь под иву так, что позади, за спиной у меня сороки: если кто со спины появится — сороки предупредят.

Вокруг зима без снега. Красная осоковая поляна. За ней полоса тростников. За тростниками — далеко, далеко! — синие волны гор.

Все больше людей с надеждой всматриваются в природу, словно ожидая от нее откровений. Или ответов на непростые вопросы. Словно ей, дикой, известно нечто такое, что когда-то знали и мы, а потом забыли. Что-то изначальное и очень важное и чего нам теперь очень недостает. Какою ценой мы оплатили свои удобства? Что потеряли и что получили взамен? Больше ли стало в жизни радостей? Что толку в мудрости, выраженной в словах, если в делах еще столько глупостей?

Неожиданно сзади затопотало! Я суматошно вскочил, повернулся — куда смотрят эти раззявы сороки! Но топотал заяц; им сороки пренебрегли; он еще больше моего испугался, летит над осокой как птица, мелькая своими выбеленными боками. Вот фазана вспугнул, тот закагакал, взлетел, повис над зайцем, молотя крыльями. Заяц наддал и налетел на турачей — те рассыпались в стороны, словно брызги! А тут и настоящие лужи пошли и зашлепал заяц по ним, как хлопунец-утенок.

Я выбрался из-под ивы. Меня-то сторожа-сороки сразу увидели и застрекотали на все тростники, предупреждая все живое.

28 декабря.

Снова облава. Поддался общему возбуждению и суматохе. И снова неприятный осадок. Кончился азарт погони, преследования, бестолковая и лихорадочная пальба — свезли к дороге девять зверей: кабаны, свиньи, подсвинки. Лежат туши, как на бойне.

Кабана не назовешь красивым зверем. И все же это не бесформенная хавронья, волочащая по земле сальное брюхо. В кабане дикая мощь, свирепость, а в соединении с зарослями он в общем смотрится совсем неплохо. Особенно ночью.

Буду их караулить ночью, ни к чему эта бестолковщина, облавы, крики, лай и визг собак, суматошное беганье по тростникам.

Спустился к реке вымыть руки, только нагнулся к воде, а с обрывчика, через голову запрыгали… поросята! Их недалеко подняли собаки, и, спасаясь, они попрыгали в воду. Плюх, плюх, плюх! — и быстро поплыли, выставя пятачки.

Снова сижу на кочке у ночной стены тростников. Я не очень надеюсь, что услышу или увижу что-то новое — столько уже высижено ночей! Но вдруг? Вдруг переплывет тигр с той стороны. Или забежит гиена; когда-то они жили тут. Или кот-манул. Пусть хоть тростниковая рысь — ни разу ночью не выходила. Хотя следы ее на песке вокруг каждое утро.

Суматошно свистя крыльями, пронесся чиренок. Солидно прошел в вышине запоздалый косяк гусей, гундосо погакивая. Один гусь отстал, догоняет, тревожно гогочет. Крыло у него как-то странно дребезжит и скрипит, наверное, не хватает перьев.

Привычно зашелся воем шакал, близко совсем, вроде даже глаза сверкнули. А вот и новенькое: шуршали, шуршали в тростниках крапивники да вдруг посреди ночи запели! Пропищал комар. Лягушка проквакала. А через два дня Новый год!

Мне повезло, что я в тростниках зимой. Летом тут властвует гнус: комары, мошки, москиты и слепни. И потому днем и ночью тут «гнусно».

Комар настырно завывает над ухом, прихлопнуть бы стервеца, а нельзя — выдашь себя. Открываю ладонь, комар, щекоча, усаживается на нее, и я быстро сжимаю кулак.

В тростниках потрескивает — ближе, ближе… Загустело пятно на кромке — или кажется? Нет, не кажется: пятно стронулось, тихий скрежет гальки под тяжелыми копытами. За большим пятном движется маленькое — свинья и поросенок. Остановились. Не то вздохи, не то сопение: принюхиваются. Снова чуть слышный стук камешков — пятна плывут над отмелью.

Вижу фигуры диких зверей, слышу ночь — что еще от охоты надо? Мне довольно просто видеть картину ночи и слышать тихое поцокивание звериных копыт. Зачем? А вот этого я не знаю. Зачем растет дерево? Для чего полыхают молнии? Так было, так есть, так будет.

11 января.

На дворе солнце, теплынь, мягкая, прямо весенняя дымка! На галечной отмели посредине реки дремлет стая гусей. Все, как один, стоят на одной лапке, поджав вторую, спрятав голову в перья спины. Вокруг гусей вповалку спят утки — как булыжники. Полуденный птичий сон.

То и дело с полей подлетают к ним новые гусиные косяки, опускаются, кружа по спирали, — словно их затягивает водоворот. Весеннее небо, радостное гоготание, плеск живой воды. И везде лезет яркая зелень.

Зяблики-самчики сбились уже в гурты — не к отлету ли приготовились? На столбах дремлют большие светлые канюки; жмурятся, как коты на солнце. Кружат над степью, мельтеша крыльями, большие стаи стрепетов. На вспаханном поле — пашут уже! — шумная стая ворон, грачей и сорок. Торопливо бегают блестящие, словно намасленные, скворцы. Деловито бродят белоглазые галки в серых платочках, семенят голуби и хохлатые жаворонки.

Над тихими кабаньими тропами толкутся комарики. Зайцы стали встречаться парочками. Петухи-фазаны все чаще выкрикивают свое гундосое ка-гак, ка-гак! Шумно выпархивают из бурьянов рыженькие перепелки.

А на моей далекой родине дремучие еще снега и трескучие — со скрипом! — морозы. Середина зимы…

16 января.

Теплынь! На реке — у того берега — рыбаки тянут сеть. Заходят в воду в рубахах и подштанниках. Помощники и любопытствующие топчутся босиком в жидком илу, выкрикивают советы. Подходит местный охотник: в войлочной шапочке, в сыромятных чувяках с закрученными носами, в драной куртке и шерстяных красных носках. Древнее его ружье похоже на пионерский горн — с раструбом на конце длинной трубы — ствола. Ствол в напаянных медных заплатах и прикручен к цевью проволокой. Под огромный ударник подложена тряпка — чтобы он случайно не разбил пистон. Заряжается ружье, конечно, со ствола — шомпольное. Вместо шомпола палка: при ходьбе охотник опирается на нее, как на трость.