Анатолий Соболев - Грозовая степь

— Ой-ей-ей! — заскулил Федька, приседая. — Колдовство. Не пойду, живот закрутило.

У меня тоже заныло возле пупка.

— Айда, — упрямо сказал Степка дрогнувшим голосом.

— Айда, — лязгнул зубами я. Они стучали помимо моей воли.

— Ой-ей-ей, — пыл Федька, потихоньку пятясь назад.

— Не вякай! — пришикнул Степка. — Айда!

Мы двинулись в темноту кладбищенских деревьев и крестов.

Федькины пальцы намертво вцепились в мою руку и вздрагивали от страха. А у меня что-то неладное творилось с ногами: подкашивались.

Ко всему этому, бесшумно, по-волчьи, подкралась гроза. Не обычная, с дождем, а сухая, без воды и ветра.

Лопнуло над головой небо и огненным всполохом озарило кладбищенскую темь. Перед глазами вспыхнул большой прозрачно-оранжевый шар. Он висел на нашем пути и слегка покачивался, будто раздумывая, куда лететь. Потом шар вдруг начал кипеть и пузыриться. То один его край, то другой вздувался и лопался, выбрасывая голубые искры.

Дрожа всем телом, мы сгрудились в кучу, как овечки перед волком. Федька громко вызванивал зубами и норовил залезть в середку.

— Го-го-господи, — заикался он. — М-ма-м-моньки мои!

Шар двинулся к часовенке, что стояла на краю кладбища. Удаляясь, он становился все гуще и из светло-оранжевого превращался в темно-оранжевый, и внутри него что-то чернело.

Шар приблизился к часовенке и вдруг исчез, как сквозь стенку прошел.

И в тот же миг из часовенки выскочил мертвец и, вскрикнув, бросился бежать. От жаркого ужаса у нас дыбом встали волосы.

Какое-то мгновение, оцепенев, мы стояли как пни. Потом с дикими воплями наддали прочь. На чем только сердце в запазухе держалось?

Опомнились возле клуба.

Здесь играла гармошка и плясали девки. Мы затесались в кучу пацанов, что сидели на сваленных под окнами бревнах, и начали приходить в себя.

— Чуток сердце не умерло, — шепотом признался Федька.

Я и сам никак не мог отпыхаться. Что это такое мы видели? Неужто и впрямь ходят по ночам мертвецы?

Склонив чубатую голову набок, так что чуб касался мехов гармошки, Сенька Сусеков, старший брат Проньки, быстро и ловко перебирал пальцами по перламутровым пуговкам ладов. В углу рта висела потухшая цигарка, а на голове чудом держался новенький картуз с лакированным козырьком.

— Их! Их! Их! — выкрикивала Лиза, дочь бабки Ликановны, высокая и красивая девка, выбивая пыль на утрамбованном «пятачке» и взмахивая над головой платочком.

Лизавета, Лизавета, я люблю тебя за это,

И за это и за то, что ты пропила пальто, —

гаркнул Митька Жилин, закадычный дружок Сеньки Сусекова, и вприсядку пошел вокруг Лизы.

Дробный перестук каблуков. Свист. Веселье.

Мы стали оттаивать. Хорошо на народе! Не страшно.

Сенька Сусеков вдруг тряхнул чубом и ошарашил всех такой частушкой, что девки смутились, а парни откровенно загоготали.

На крыльцо клуба вышел Вася Проскурин:

— Спой еще раз, Семен.

Сенька рыпнул мехами.

— Не мешай людям гулять, секлетарь.

— Я не мешаю, я говорю: спой еще раз эту частушку. Умная частушка. Долго, поди, сочинял?

Девки стыдливо прикрывались платочками, парни делали вид, что их это не касается, и отчаянно дымили самокрутками.

— Не сепети, секлетарь, — прищурил колючие глаза Сенька. — «Интернационал» петь не заставишь.

— Зачем «Интернационал»? Можно и просто русскую, — не обращая внимания на скрытую угрозу, ответил Вася Проскурин. — А ну, Лиза, подтягивай! — И высоким, вздрагивающим от сдержанного напряжения голосом Вася начал:

Степь да степь кругом…

Лиза, самая голосистая девка в нашем селе, вызывающе тряхнув головой, подтянула ему, и они ладно и смело повели песню. И это было так необычно и красиво, что все невольно заслушались.

Протяжные русские песни в нашем селе, как правило, пели под пьяную руку, а обычно по улицам молодежь горланила частушки, которые тут же сочиняла. Я затаил дыхание, позабыв обо всем. Но тут меня потянул за рукав Федька.

— Чего ты? — зашипел я на него.

— Айда на Ключарку… Видишь? В штаны потекло.

Когда мы драпали с кладбища, у Федьки за пазухой поколотились воробьиные яйца и сделалась яичница.

— Айдате, а то боязно одному-то, — канючил он.

Мы пошли с ним.

На речке темно, и нам снова становится не по себе. Пугливо озираемся и теряемся в догадках: что такое видели на кладбище?

Федька быстренько выполоскал рубашку, мы ее выкрутили сообща и припустили с речки.

— Черт это был, — заявил Федька, когда мы рысью подбежали к калитке его дома. — Бабка Фатинья, слыхали, говорила, что божья кара будет. Вот и есть. Сам он в середке сидел. Видали?

Я, например, не видел, но и спорить было трудно. Внутри шара и в самом деле что-то темнело.

— С рогами! — распалялся Федька, чувствуя себя возле дома в безопасности и начиная, по обычаю, придумывать. — И зубы! С хвостом!..

— Хватит брехать! — оборвал Степка. — Сам ты с хвостом. А еще пионер! — И, что-то прикинув в уме, раздумчиво сказал: — Это тот, кто листок прилепил на ворота.

— Что ты! Это же мертвец! — забожился Федька, испуганно озираясь.

— Как тресну по башке! — озлился Степка. — Мертвецы не курят.

Довод был веский. Когда ЭТО СТРАШНОЕ выскочило из часовенки, мы видели, как ОНО бросило окурок. А даже Федька не слыхивал, чтобы мертвецы курили.

— А может, он все же из шара выскочил? — не унимался Федька.

— Ой и дурак ты, Федька! — скривился с досады Степка. — Он сам шара испугался. Может, у него тоже со страху живот закрутило, как у тебя.

Федька обиженно засопел.

На этом мы и разошлись, договорившись назавтра, днем, сходить в часовенку и обследовать ее.

Дома я все рассказал отцу.

— Молния это, — сказал отец. — Шаровая. Видал я такие. Тут никакого чуда нет. А вот что это за человек встретился — это дело посерьезнее. Тут подумать надо. Н-да-а, — задумчиво мерил отец длинными ногами горницу. — Этих сусековых и жилиных не сразу сломишь. Жилистые.

Снял со стены саблю, погладил отполированный эфес и вытащил из ножен холодно мерцающий клинок.

— Записками стращают. Это враг голову подымает, Ленька. — Посуровел глазами. — Что ж, рубанем эту голову по самую ключицу, чтоб не отросла больше!

Живем мы втроем. Отец, дед и я. Мама у нас померла.

Висит на стенке фотокарточка, и с нее смотрят на меня жалостливые мамины глаза. В какой угол я ни зайду, все равно смотрят они на меня. Мама, когда живая была, говорила: «С тебя глаз спускать нельзя».

Померла от тифа. Два года назад. Так и остались мы втроем: отец, дед и я.

Если хорошенько разобраться, то живем мы с дедом вдвоем. Отец редко дома бывает, все по району мотается или целыми ночами в райкоме заседает. «У секретаря весь район на плечах, — говорит он. — Вот колхозы укрепим, кулачье под ноготь — тогда отдохнем. — И, подумав, добавляет: — Пожалуй, тогда совсем спать не придется».