Борис Раевский - Товарищ Богдан

Бабушкин итальянского не знал, но и так понял.

— Вот что, — сказал он. — Сегодня будем отдыхать. Ведь мы уже неделю работаем. А завтра — за дело.

— За какое, простите, дело?

— Дел много, — неопределенно, но уверенно заявил Бабушкин.

Илья Гаврилович ушел.

Весь день Бабушкин тревожился. Как же быть? Где достать жести?

Вот обида! Неужели из-за того, что нет каких-то жалких двух-трех листов железа, все лопнет?

Утром опять явился Илья Гаврилович.

— Нынче я занят, — хмуро сказал Бабушкин. — Извините. Придется отложить работу на завтра.

— Заняты? — Илья Гаврилович прищурился. Мол, понимаю, все понимаю. — Ну что ж — завтра, так завтра…

И опять Бабушкин раздумывал: что же предпринять?

Думал весь день, весь вечер.

И вдруг надумал. Ведь так просто! Как это ему сразу в голову не пришло?! Взял недавно починенное ведро и разрезал его на две пластины. Выровнял их деревянным молотком. Пластины стали хоть куда.

А наутро, когда пришел Илья Гаврилович, Бабушкин сказал ему:

— Сделайте кастрюлю. Шов такой же, как в ведре.

И все время, пока Хоменчук возился у верстака, Бабушкин нетерпеливо поглядывал на дверь.

"Ну же!.. Ну… Хоть какой-нибудь заказик…"

Но никто не входил.

Часа через два кастрюля была готова. Илья Гаврилович протянул ее Бабушкину, вопросительно глянул сквозь пенсне: видно, ждал похвалы.

— Неплохо, — сказал Иван Васильевич и повертел кастрюлю в руках. Была она кривовата, и шов подгулял. — Совсем неплохо, — повторил Бабушкин. — Вот шов только надо исправить. И тут тоже — вмятина.

Хоменчук снова суетился у верстака, а Бабушкин опять украдкой поглядывал на дверь.

И все же в мире, наверно, есть справедливость. И хорошие дела вознаграждаются, как в новогодних сказках.

Дверь вдруг открылась.

Мальчишка якут в длинном, ниже колен соне [8] Сон — верхняя одежда у якутов. из кобыльей шкуры принес помятый самовар с отломанным краном.

— Давай, давай! — крикнул Бабушкин. Еще немного — и он, кажется, расцеловал бы мальчонку.

А потом — пошло…

Обтянутая коровьей шкурой низенькая дверь хлопала раз за разом. Принесли дырявый таз, прогоревший чайник, котелок без ручки. Последним пришел старик, принес старое-престарое ружье.

— Бачка, чини, — присев на корточки у огня, просил он, видя, как Бабушкин недоверчиво оглядывает дряхлое ружье.

Оно и впрямь было такое, что непонятно, как не разорвалось при первом же выстреле.

— Мне сто лет, — неторопливо бубнил старик, посасывая трубку. — Ружью сто лет. Однако ничего… Чини, Уйбан.

"Сто лет!" — Бабушкин покачал головой.

— Ну, как? Возьмемся? — спросил он у Ильи Гавриловича.

Тот водрузил на нос пенсне, солидно оглядел ружьишко со всех сторон. Даже в дуло заглянул.

— А что ж! — пожал плечом. — Сделаем!

…И не раз потом Бабушкин украдкой наблюдал, с каким азартом бывший присяжный поверенный мастерит кастрюлю или запаивает прохудившееся ведро.

Сперва Бабушкина даже удивляло это. Честно говоря, он не ожидал, что адвокату так полюбятся старые кастрюли да чайники.

А потом Бабушкин догадался: наверно, именно потому, что интеллигентные руки присяжного поверенного прежде никогда в жизни не смастерили ни одной даже самой простой вещицы — ни табуретки, ни стола, ни шкафчика, именно поэтому, наверное, ему так приятно сейчас делать что-то простое, нужное, делать самому, своими собственными руками.

И, глядя, как Хоменчук паяет кастрюлю и как бодро посверкивают его глаза за маленькими стеклами пенсне, Бабушкин ухмылялся:

"Вот это — глаза! Такие годятся!"

Шелгунов действительно дожил до Великой Октябрьской революции. Его стали лечить лучшие врачи, но было слишком поздно, он уже ослеп, вернуть зрение ему не смогли.

Каникулы.

Шинок — кабак.

Божья матерь (польск.).

Полицейский.

Пожалуйста, войдите (англ.).

Торбаса — мягкая якутская обувь.

Сон — верхняя одежда у якутов.