Николай Жданов - Петроградская повесть

— Пойдём скорее. Надо матросов найти. Матросы им покажут, вот увидишь. Они офицеров знаешь как не любят!

Мы вышли на берег.

— Замёрз небось? — спросил Любезный. — Раньше я тоже здесь ночевал, когда теплее было, а теперь я на вокзале пристроился, там лучше, только утром выгоняют рано. Как только убираться начнут, так и катись кандибобером. Утром знаешь как спать хочется? А всё равно — катись!

Он шёл, уверенно ступая по камням, и часто поглядывал на меня, будто подбадривал взглядом. С ним я чувствовал себя гораздо спокойнее. Стараясь не отстать, я шагал рядом, полный доверия к своему новому товарищу и надежды и веры в успех.

Фонарь потух. Сквозь холодную серую мглу заметно проступала за далёкими трубами узкая полоска зари.

Когда мы вышли на трамвайную линию, то услышали тревожные нескончаемые гудки, разносившиеся над сонным городом.

— Эй, выходи окопы рыть! На окопы!

Высокие заводские ворота, мимо которых мы шли, широко распахнулись. На улицу хлынула толпа. Тут были подростки, женщины, пожилые рабочие. Многие поверх пальто и ватников подпоясаны ремнями, в руках лопаты, ружья, а то, глядишь, двое тащат на палке моток колючей проволоки.

Откуда-то появился грузовик, и с него стали раздавать шинели и винтовки. Молодые парни надевали шинели, подвинчивали штыки и выстраивались в шеренгу вдоль грязной мостовой.

«Все на фронт! Разобьём банды Керенского!» — было написано на белом плакате рядом с воротами.

— Дяденька! А матросов здесь нет? — спросил Любезный у худощавого парня, надевавшего на ремень патронташ.

— Зачем тебе матросы понадобились?

— Офицеры наших забрали, вот он знает. — Любезный подтолкнул меня вперёд.

Несколько человек окружили нас и стали расспрашивать.

— У нас тоже одну старуху на днях укокошили, — вставил кто-то.

— Погоди ты со своей старухой. Где офицеры, ребята, на какой улице?

Им нужно было знать, как называется улица, на которой всё произошло. Но как раз этого я и не мог сказать. Я совсем не обратил внимания на то, как она называется. Дом я, конечно, помнил. Но опять-таки не по номеру. Если бы меня подвели к нему, я бы сразу узнал.

— Там такое крыльцо, — пытался объяснить я, — на нём две тётки стоят, голые…

— Тётки голые?

— Они не настоящие, они каменные.

Вокруг начали хохотать, но мне было не до смеха. Я едва сдерживался, чтобы не зареветь.

— Там трамвай недалеко… — бормотал я.

Но меня спрашивали, какой номер, и я опять не знал.

— Там церковь…

— Мало ли церквей в городе!

Неожиданно раздалась команда: «Стройся!»

Парни побежали на свой места в шеренге.

— Эх, ты! Разве дома по тёткам запоминают? — заворчал на меня Любезный, но, заметив, должно быть, как сильно я удручён, замолчал и стал угрюмо озираться вокруг.

— Матросы! Гляди! — закричал он.

Прямо на нас вдоль улицы мчался грузовик. В кузове плотно, в несколько рядов, сидели моряки в чёрных бушлатах. Поблёскивали примкнутые к стволам винтовочные штыки развевались по ветру ленточки бескозырок.

«Неужели мимо?» — подумал я с ужасом и бросился наперерез грузовику.

Пронзительно заскулили тормоза. Грузовик мотнулся в сторону от меня на тротуар. Сажени две его проволокло на застывших колёсах, потом дёрнуло, и он встал. Матросы, сидевшие в кузове, вповалку попадали друг на друга.

Чья-то рука больно схватила меня за ворот.

— Спятил! Шкет! Ещё бы секунда, и вместо тебя одно мокрое место осталось!

Это матрос. Его широкое лицо побелело от гнева, глаза сузились. Он держит меня, как нашкодившего котёнка, и, того гляди, швырнёт на камни. Но ведь это тот круглолицый матрос, который ел с нами кулеш на площади у Зимнего.

— Постойте, дяденька матрос! Разве вы меня не узнали? Я вам ещё кастрюлю давал, помните? Вы ещё так кулеша наелись, что сказали: «Живот тугой стал, как барабан».

Я почувствовал, что рука, сжимавшая мне ворот, ослабла.

— Постой-ка… — Матрос оглядывал меня с удивлением и как будто старался что-то припомнить. — Панфилов! Слышь, Панфилов, греби-ка сюда, — позвал он.

Из кузова выпрыгнул на мостовую знакомый мне рослый моряк. На высоком бедре его теперь грузно свисал огромный пистолет в полированной деревянной кобуре.

— Ты этого мальца помнишь?

— А как же! Мы с ним старые друзья. — Панфилов как равному протянул мне свою большую руку, и я обеими руками сжал её изо всех сил.

— Ого! Крепко жмёшь! Сразу видно, что кулешом питаешься. — Матрос засмеялся, но его слова вызвали во мне боль.

— Я б-больше не п-питаюсь, — шмыгая носом, пробормотал я. — Дядю Серафимова офицеры у-у…

Я не мог ничего больше выговорить, слёзы подступили к самому горлу. Я только подвинулся ближе к Панфилову и крепко прижался лицом к рукаву бушлата. Оба матроса озадаченно переглянулись.

А грузовик уже опять вырулил на мостовую.

— Вот что, дружище, у нас, видишь ли, срочное задание.

Я почувствовал, что Панфилов осторожно отодвигает меня, и в испуге прижался к нему ещё крепче.

— Не пускает… — усмехнулся круглолицый и почему-то вздохнул.

— Тогда давай с нами — там разберёмся. — Панфилов подхватил меня и поднял к борту машины. Несколько рук протянулись ко мне из кузова.

— Постойте! — закричал я, вспомнив про Любезного. И вдруг увидел его хитроватую физиономию. Он уже сидел в машине и подмигивал мне.

И вот наш грузовик мчится на полной скорости вдоль прямой как стрела улицы.

Я сижу среди моряков, ощущая плечом руку Панфилова. Я ничего ещё не успел рассказать ему, и теперь из-за грохота, с которым мчалась машина, говорить было нельзя. Но впервые за всё это время я чувствовал себя совсем спокойно. Матросы теперь с нами. Я сам — с матросами. И грузовик несётся через город, как большой снаряд.

— Налево! — закричал Панфилов и стал барабанить кулаком в стену кабины.

Грузовик свернул и покатился по деревянным торцам набережной, кое-где выщербленным конскими копытами.

Впереди происходило что-то неладное. Всю мостовую заполнила толпа женщин. У них измученные, худые лица, тусклые, понурые взгляды.

Грузовик остановился.

— Погодите, ребята, сначала я один схожу, разведаю. — Панфилов спрыгнул на землю и, секунду подумав, подал мне знак: — Рули за мной.

Мы прошли через толпу в дом и поднялись по широкой лестнице, где тоже толпились женщины.

— Комиссар здесь? — спросил Панфилов.

Солдатка с грудным младенцем на руках молча показала в глубину коридора. Там у высоких дверей стояла красивая стройная женщина в жакете и белой блузке. Она комкала в руке носовой платок, то и дело подносила его к губам и кусала кружевную оборку.

Панфилов подошёл к ней, вытянулся во весь свой рост и на секунду приложил руку к виску: