Огультэч Оразбердыева - Утро моей жизни

Поля побелели. С утра до темноты колхозники собирали хлопок.

Если верить гадалке, приближалось время, когда должен приехать отец. Но он не ехал и писем не слал.

Мама совсем загоревала и уже не притворялась весёлой. Однако к работе она не охладела.

Однажды нам попался длинный-длинный белый арбуз.

— Съедим, когда отец ваш приедет, — сказала мама и отнесла его в шалаш.

В середине октября подморозило, но как раз накануне мы успели собрать с бахчи все до последней дыньки, сложить в кучу и укрыть хворостом.

На следующий день к нашему шалашу съехалось множество колхозников с мешками. Они расхватали дыни и арбузы, а тыквы и сушёную дыню забрали на склад. Вместе с тошапом и сёком их будут как премию выдавать тем колхозникам, которые соберут много хлопка.

Наутро после морозной ночи я не заметила ничего особенного. Вроде ничего и не переменилось. Но когда солнце поднялось повыше, зелёные делянки вдруг прямо на глазах почернели, ветер принёс странный, незнакомый запах побитых морозом растений.

Пришло время возвращаться в село. В ожидании арбы мама стала увязывать наши пожитки. Мной овладела тоска. Я ни с кем не хотела разговаривать, только смотрела вокруг, и было грустно оттого, что я не увижу больше арыка, тростниковых зарослей, тропинки, по которой бегала за водой, знакомых грядок. Не буду больше по ночам высматривать сквозь щёлочку в шалаше свою звезду на небе…

Нуртэч и мама тоже молчали. И тишина стояла вокруг — в ушах звенит. Потом какие-то птички пролетели над нами; они кричали, и голоса у них были чистые-чистые.

Наконец приехала арба. Мама заставила погрузить на неё не только все вещи, но и овец. Груз получился внушительный.

— Хорошо, если лошадь потянет! — ворчал арбаке́ш — возчик.

Меня мама посадила на арбу, поверх всей поклажи, а сама села на ишака. И Нуртэч с ней. Сестра молча негодовала на то, что честь ехать с арбакешем предоставлена мне, младшей. Она так сердито поглядывала на меня, словно я нанесла ей кровную обиду.

Рядом с арбой бежал Конгурджа. Сюда его привели на поводке, а домой он мчался сам. Как только добрались до села, он направился к мазанке дедушки Ходжамурада и лёг у порога.

— А, это ты пришёл, мой Конгурджа! — послышался ласковый голос Огульбостан-эдже.

Овцы, которых выкормили на бахче, были жирные-прежирные. Сначала мы рвали для них молоденькую травку на хлопковом поле за арыком. Оказывается, овечкам нельзя сразу давать тяжёлую пищу — они могут заболеть. Позже мама стала кормить их арбузными и дынными корками, подмешивая муку. Утром и вечером они получали ещё дынные семечки. Особенно много корму мама задавала на ночь: в прохладное время суток у овец аппетит лучше.

По мнению мамы, с овцами надо обращаться очень осторожно, если хочешь, чтобы они раздобрели. Нельзя бегать возле них, когда они лежат, и даже подходить к ним в такое время не стоит: они пугаются, вскакивают и теряют вес. Когда задаёшь овцам корм, ни в коем случае нельзя кричать на них, наоборот, говори с ними тихо, мягко.

— Скотина по глазам хозяина видит, с душой он за ней ухаживает или нет, — сказала мама и вспомнила притчу.

Давным-давно одна женщина откармливала двух овец, свою и чужую. Через малый срок её овца начала тучнеть, а чужая оставалась худой, хотя кормили их одинаково.

«Что с тобой?» — спросил худую овцу человек, знающий язык животных.

«Эта женщина, прежде чем спать лечь, смотрит на свою овечку», — обиженно ответила та.

С тех пор и пошла поговорка: «Взглядом хозяина скотина жажду утоляет».

Нуртэч смеялась и говорила: — Значит, овечка дедушки Ходжамурада останется худой.

Но овцы были одна к одной. Обе норовили лечь, потому что еле носили курдюки.

Мы вернулись в село, и мама снова стала работать в поле. Хлопок к тому времени был уже снят, остались только нераскрывшиеся коробочки — куре́к. Собирать его и ходила мама, а нас отправляла к Нургозель.

Наша воспитательница осталась верна своему правилу: несмотря на холод — стояли последние дни осени, — с утра пораньше выгоняла нас на улицу. Мы садились с подветренной стороны мазанки, на солнышке, и ждали, чтобы воздух нагрелся. Только с полудня, когда становилось теплее, начинали свои игры.

Пожалуй, пора рассказать о товарищах по играм, о ребятишках, за которыми «смотрела» Нургозель.

Кроме нас, приводили к ней Знеджа́н, девочку четырёх лет, по прозвищу Рёвушка. Щёки у неё были вровень с носом, глаз почти не видно; чуть что — она принималась плакать, за это и получила прозвище. Отец её, как и каш, ушёл на войну, мать, Солтангозе́ль, была стройной молодой женщиной с гранатовым румянцем на лице. Про неё говорили, что в колхозе она работает за двоих, но в доме своём не может навести порядок.

Замуж она вышла перед войной. Солтангозель каждый день утром и вечером ходила за водой мимо дома Акы́, и он всегда был тут как тут, у окна, встречал и провожал её взглядом. Когда Солтангозель хотели выдать за кого-то, она заявила отцу с матерью: «Выйду только за Акы». Родители не стали ей перечить.

Овез был ровесником Нуртэч или на год постарше. Выдумщик, каких свет не видел. Его буйная фантазия не знала удержу. Даже рассказывая о том, что случилось на самом деле, он ухитрялся все так переиначить, что становилось похоже на сказку. Мы слушали его разинув рты. Мы вообще были во всём ему послушны.

За Овезом хвостиком бегала его сестрёнка Хурма́. Ещё у нас были друзья Агамура́д, Аннабиби́ и Джема́л. Из всех только у Аннабиби отец остался дома: туберкулёзный.

Выдался особенно холодный ветреный день. Мы нахохлившись сидели под стеной. Слышно было, как в доме Нургозель гудит затепленная печь.

Вдруг Овез предложил:

— Можно поджечь тростник и погреться.

— Надо спички раздобыть, — сказал Агамурад.

— Уже сделано, хан.

Мы побежали к арыку. По утрам выпадал иней, поэтому тростник был сырой, поджечь его долго не удавалось. Наконец он загорелся, пламя взметнулось к небу. Мы отодвинулись подальше и только руки протягивали к огню.

— Палёным пахнет, тряпкой горелой? — закричала вдруг Нуртэч.

Мы стали осматривать свои халаты и обнаружили, что тлеет пола новенького стёганого халата Энеджан. Девочки стали плевать на горелое место и тереть его, а Энеджан заплакала.

— Вечером мама увидит и побьёт, — говорила она и лила, лила слёзы.

Целый день мы её успокаивали и утешали.

Как-то утром Нургозель сунула в руки моей сестре ведро и велела сходить на склад.

— Там будет дядя Силап, он кое-что тебе даст. Возьмёшь и принесёшь сюда.