Герхард Хольц-Баумерт - Автостопом на север

…Да-а-а! Пожалуй, надо присесть. Сажусь на мешок Петера и говорю себе: «Густав, тревога! Не соглашайся! Ты же не… нет, нет. Поздно. Осел!»

— Ясное дело, дедушка, — слышу я свой собственный голос. — Мне это ничего не стоит. Мигом доставлю… Как место называется-то? Через час там будем… Можете быть уверены, я же настоящий испанец. — Это выражение опять от Крамса, он всегда так говорит, чтобы мы девчонок наших не дразнили. — Цыпленка этого я куда хотите переправлю…

Густав, Густав, ты принял необдуманное решение, поспешил, можно сказать. Как часто это с тобой случается! Может, это наследственность? Когда отец изредка скажет мне что-нибудь, то уж обязательно: «Спешишь, не подумав!» А мать добавляет: «Но это у него не от тебя, Альфред».

Что за черт! Я же сам себя гроблю!

Дед уже трясет мне руку, благодарит, Цыпленок тоже рассыпается в благодарностях, книксен даже делает сперва перед дедулей, а потом и мне. Беппо он щедро скребет под подбородком. Я тоже пробую — не дураком же мне тут стоять, — но маленький серый дьяволенок опять рычит, будто я показываю тридцать пять километров в час.

Вот дед уже махает нам — лучше б крепче руль держал! Пых-пых… и нет его: завернул за угол.

Медленно, очень медленно я прихожу в себя и глубоко-глубоко дышу, как перед восемнадцатым раундом.

— Я — Тереза, — пищит Цыпленок, подает мне руку и… снова делает книксен.

— Гуннар. — Еле-еле удержался, чтобы не склонить голову, а то бы по всем правилам получилось. — Проклятые комары! — говорю на всякий случай, скребу шею и мотаю головой. — Так, значит… гм… Тереза, говоришь. Но я тебя Цыпкой буду звать.

— Почему это? — спрашивает она. А я только теперь, глядя на нее, вижу, что это девчонка.

Большие глаза, кожа — будто сахарная. Что она пищит — это ничего не значит. Пепи у нас в классе самый высокий, а пищит куда выше. И волосы у Цыпленка тоже короче моих. Во всем остальном — брюки, свитер — разве тут угадаешь, что перед тобой какая-то Тереза или уж лучше Цыпка?

— Потому. Понимай как хочешь. Здорово, Цып. Гляди, чтоб тебя где-нибудь не придавили.

Обсмеешься ведь! Вся эта история подошла бы Длинному, чтобы он потом ее целый час рассказывал вместо анекдота. А Цыпка стоит и серьезно смотрит на меня.

— Укатил наш дед архимандрит. Чудной какой-то. Да и мотоцикл его и пес…

— Почему? По-моему, он хороший. Мы с ним так славно поговорили. Да и подвез нас. А Беппо просто прелесть!

Нет деда. Что мне с этой мелюзгой делать? И с какой это стати я должен разыгрывать из себя испанца? Джентльмена? Мне хватает хлопот с самим собой да и с мешком Петера. А тут еще этот «багажик» на мою голову! Может, поговорить с ней? Может, сама отчалит?

— Ну, так вот, Тереза… — Я уж ее по имени называю, так сказать, обращаюсь официально. Вдобавок я смотрю на нее своим неповторимым стальным взглядом и вытягиваю подбородок, как Мегрэ, далеко вперед. — Тереза, расскажи-ка, как ты сюда попала, здесь не безопасно. Шоссе — не дорожка в саду. Сколько тебе лет?.. А родители кто? Анекдота небось ни одного не знаешь?

Она отвечает сначала на последний вопрос:

— Анекдотов не знаю. Мне тринадцать лет, в восьмом учусь.

«Стоп! — говорит комиссар Мегрэ. — Меня не проведешь!»

— Ты же только что перешла в восьмой. Еще и дня в нем не училась. А табель у тебя какой? Средний балл…

Я испытующе смотрю на нее, прикидываю в уме: средний балл — четыре и две десятых…

— Четыре и четыре десятых, — отвечает она, поджав губы.

— Так что давай-ка пока останемся при седьмом. Ясно, щуренок?

Она послушно кивает, говорит, сколько лет родителям и где они работают. Драгоценный папочка, оказывается, директор школы. «Поаккуратней, многоуважаемый Густав, — зажигается красная лампочка в большом полушарии. — С учителями надо осторожней: они все друг друга знают».

А мамочка у ней — зубной врач.

Час от часу не легче! Язык уже нащупывает гнилой зуб. Еще в яслях надо было бы запломбировать. Но старик Мегрэ бесстрашен во всех случаях жизни, и перед диктантом по русскому, и у зубного врача… Нет, страхом я этого не назову, скорей брезгливостью. А наш Крамс, когда перед ним запоротое сочинение, говорит: «Такое вызывает у меня аллергию» . Она самая и у меня сейчас.

Цыпка живет в Бурове, под Берлином. Вот уж дыра небось! Хотя Тереза и клянется, что это настоящий город и у них даже молочный бар есть.

— Сладкоежка, да?

Кивает, потом роется в своей спортивной сумке и вытаскивает пачку печенья.

— А чего-нибудь покрепче там не найдется? Пузырька виски, например?

Где уж там!

Теперь бедняге Густаву приходится еще выслушивать грустную историю о том, как эта Тереза оказалась на шоссе. Не по доброй воле, конечно, как я, а потому что… проспала. Так я и думал.

Папочка и мамочка только вчера уехали в отпуск, и бедный ребенок остался один-одинешенек в квартире. К тому же не проснулся вовремя. Не помог даже пудель Принц — его заранее увезли к тетке.

— В Крым, что ли?

— Нет, они в Варну поехали.

Проспав, бедный Цыпленок помчался на автобус и на вокзал. Но поезд уж — тю-тю! До вечера другого не будет. А к вечеру ей во что бы то ни стало надо попасть в Альткирх. Ах, ну как же она не послушалась мамочки! Та ведь сказала, что попросит соседку разбудить дитя. Нет, нет, Тереза решила, что она уже большая и самостоятельная девочка. А теперь вот весь класс ее ждет, и стенгазету без нее не вывесят — она же ответственный редактор.

— Дурацкая история, — отмечаю я. — Случись со мной что-нибудь такое, я бы пошиковал дома. Только подумать: две недели один в своем бунгало! Потрясно!

— А как же стенгазета? — спрашивает Цыпка и вскидывает реснички, словно хочет ими достать кудряшки на лбу.

Допрос окончен. Что ж дальше, Густав? Смыться, что ли? Или волочить это инкубаторное создание на край света, как было обещано деду? Нет, насчет смыться ничего не получится. Цыпка просто-напросто увяжется за тобой, и все. С мешком Петера, треклятым, марафонский бег не затеешь.

Отослать ее куда-нибудь?

— Знаешь, лучше всего давай домой. Дождешься поезда… Ты же… — Не хочу ее обзывать. Что-то от испанца, значит, у меня все-таки есть.

Она молчит. Смотрит куда-то в сторону. Ковыряет в спортсумке.

— Я же обещаю… паинькой быть.

— Этого еще не хватало! Давай отсюда! Густав говорит тебе: жизнь сурова и несправедлива. Деньги есть?

Я готов даже отдать ей две марки из своих десяти, только б она убралась. А она протягивает мне раскрытый кошелечек:

— Там пятьдесят марок. Хочешь, возьми.

Вот это да! Я даже присвистнул. Пятьдесят марок! Тут пахнет жареным.

— Тебя какая блоха укусила? Подкупить меня вздумала?

Не на того…

И тут случается такое… Нет, нет, не землетрясение, и не тайфун на нас налетел, и из автомата никто нас огнем не поливал, и в солнечное сплетение никто меня не стукнул. Нет. Цыпка плачет! Не рыдает, не кричит, просто стоит, склонив голову, а слезы так и шлепают в песок. Время от времени сморщит нос, ладонью по губам проведет. Должно быть, рука в пыли — лицо уже вымазано и набухло, будто его искусала тысяча комаров.