Георгий Скребицкий - От первых проталин до первой грозы

— Вот уж постарались, достанется нам теперь от Самой, ох достанется! Ну, что поделать, пока она не пришла, скорей за работу.

Михалыч погружает леску с крючком и грузилом в ведро воды так, чтобы они опустились к самому дну. При этом мы смотрим, потянет ли груз под воду поплавок или тот удержится на поверхности. Если потянет, груз приходится уменьшать до тех пор, пока он не перестанет топить поплавок.

При этих опытах вода целыми струями стекает с лески и с наших рук прямо на пол. Она образует там причудливые заливчики и озёра. А мы с Серёжей, бегая и суетясь возле стола, превращаем их в настоящее болото. Но в пылу творчества никто из нас этого не замечает.

Кончается тем, что в кабинет заглядывает мама и приходит в ужас.

— Боже мой, какой свинушник! — И она гневно обращается к Михалычу: Ну, они ещё дети, а ты-то хорош, неужто не видишь — ведь вы поплывёте скоро!..

Михалыч пытается защищаться:

— Какой там свинушник! Вы, мадам, ничего не понимаете в наших мужских делах.

— Да что там еще понимать! Уходите сейчас же отсюда! Я Дарью пришлю пол подтереть.

Тётка Дарья — наша домашняя работница. Её я помню с тех пор, как помню себя. Все у нас в доме, даже мама и Михалыч, её побаивались за решительный, непреклонный характер. И вот она является в кабинет с огромной половой тряпкой.

— Ишь, набезобразничали! — сурово ворчит она. — Марш отсюда, а то вот я вас всех тряпкой!

— Сейчас, сейчас удалимся, — миролюбиво говорит Михалыч, пряча в ящик все наши доспехи.

И мы отступаем в другую комнату, оставляя поле сражения в руках грозного победителя.

По вечерам мы с Михалычем занимались не только разборкой, налаживанием рыболовных и охотничьих принадлежностей. Нередко вместо этого Михалыч доставал из шкафа какую-нибудь из своих любимых книжек и начинал читать нам вслух. Чаще всего Некрасова или Алексея Толстого. Из Некрасова Михалыч обычно читал «Крестьянских детей», «Коробейников», «Мороз, Красный нос» или «Псовую охоту».

Всё это мы с Серёжей давно уже знали наизусть, но каждый раз слушали с одинаковым удовольствием.

Из Толстого нам больше всего нравился «Садко».

Михалыч читал его так здорово, что прямо казалось, будто ты и сам находишься на дне океана в подводном тереме.

Начнёт, бывало, Михалыч читать о том, как водяной царь готовится к пляске:

Сперва лишь на месте поводит усом, Щетинистой бровью кивает…

И вдруг сам очень ловко станет пошевеливать усами и как-то особенно забавно приподнимать одну бровь. Выражение лица у него при этом получается такое задорное, весёлое, точно вот-вот притопнет ногой да и припустится в пляс…

Мы с Серёжей в таких местах от восхищения даже взвизгивали.

А как удивительно хорошо, как просто и задушевно Михалыч не читал, а прямо рассказывал нам стихи Некрасова:

Опять я в деревне, хожу на охоту, Пишу мои вирши, живётся легко. Вчера, утомлённый ходьбой по болоту, Зашёл я в сарай и заснул глубоко…

Слушаешь и не можешь понять, что это — Некрасов так написал или Михалыч вспоминает что-то своё, что с ним самим когда-то случилось.

В такие вечера мы обычно долго засиживались в кабинете Михалыча. Придёт, бывало, мама, чтобы звать нас с Серёжей спать, придёт да и сама заслушается. А время бежит и бежит.

Вот уж часы в столовой бьют десять часов.

Мама будто очнётся:

— Что же это я делаю? Забыла, зачем пришла! Ну, дети, скорее, скорее умываться и спать!

Ох, как не хочется уходить в спальню, кажется, так бы всю ночь сидел и слушал.

Михалыч читал нам не только Некрасова и Толстого, но и других поэтов. Читал он и Лермонтова и Пушкина.

У Лермонтова мне больше всего нравился кулачный поединок из «Купца Калашникова», а у Пушкина — «Полтавский бон».

Вообще я очень любил слушать, когда читают и стихи и рассказы. Даже не знаю, что мне нравилось больше. А вернее, всё было хорошо по-своему.

Придя после чтения в спальню, я обычно долго не мог заснуть, думал о только что прочитанном, а ещё о том, как это ловко придумано, как хорошо написано.

«А что, если мне самому попробовать сочинить стихи?» — мелькнула как-то смелая мысль. Мне показалось, что это совсем не так уж трудно. Сочиняли же Толстой, Некрасов, Пушкин да и многие другие. Почему же я не могу? Ну, если сразу не выйдет, попрошу помочь Михалыча. Он-то уж наверное сможет. Он всё может: и операции делает, и стихи читает так, что животики надорвёшь, и усами при этом шевелить умеет, точь-в-точь как царь водяной. Попрошу его он и поможет написать поинтереснее.

Итак, я решил начать сочинять стихи. Затруднение было только в том, о чём их писать и кому.

Но вскоре подвернулся подходящий случай.

Нам с Серёжей кто-то из знакомых привёз в подарок по альбому для стихов. Они были очень красивые, в бархатном переплёте: мой в тёмно-красном, а Серёжин — в голубом. В верхнем уголке каждого из них был нарисован летящий белый голубок, он нёс в клюве письмо.

Что же написать на первой странице такого чудесного альбома? Мы решили написать друг другу на память стихи, но какие? Серёжа вышел из этого положения очень просто.

В моём альбоме чётко и ясно, без всяких помарок, он написал:

Когда мы будем жить в разлуке И не увидишь ты меня, Тогда возьми альбом сей в руки И вспомни, кто любил тебя.

Стихи мне очень понравились. Только жаль, что их выдумал не сам Серёжа, а кто-то другой. Мне же захотелось написать ему на память именно своё собственное стихотворение.

Незадолго перед этим Михалыч опять читал нам Пушкина «Полтавский бой». И вот под этим впечатлением я решил тоже придумать что-нибудь военное. Сел и довольно быстро сочинил:

Когда войска зашевелились, Наши полки уж на ногах. Они ужасно ополчились И колют, режут в пух и прах.

Эти стихи я и написал на первой странице Серёжиного альбома. К сожалению, я тогда только ещё начинал учиться писать. Учила меня мама и очень огорчалась, что я пишу на редкость грязно и некрасиво.

Увидя, что я натворил на самой первой странице его новенького альбома, Серёжа приуныл. Однако из чувства товарищества он не сказал мне ничего обидного, наоборот, даже поблагодарил за сочинённое стихотворение. Но скрыть своё огорчение он, конечно, не смог, и меня оно тоже очень опечалило.

И всё же эта первая литературная неудача не заставила меня упасть духом. Наоборот, я твёрдо решил продолжать писать стихи. Вставал только опять тот же вопрос: о чём писать?

На моё счастье, мама получила от кого-то по почте чудесную открытку. На ней была изображена широкая, спокойная река. Я взглянул на открытку, и в уме сразу же, как бы само собой, родилось четверостишие:

Река течёт, течёт куда-то. Куда течёт, зачем течёт? Она несёт меня куда-то. Куда несёт, зачем несёт?