Эрнст Гофман - Выбор невесты

Так я и поступил и, опять же следуя совету господина Томазиуса, изложенному в параграфе семнадцатом, с избранной мною приятной особой вступил в беседу не единожды, памятуя, что всякого легко провести, скрыв недостатки и прикинувшись добродетельной, а при частых беседах полное притворство невозможно.

- Но, любезный господин Тусман, - возразил золотых дел мастер, - мне сдается, что именно для обхождения или, как вы изволили выразиться, для бесед с дамами необходимы опыт и навык, иначе тебя обведут вокруг пальца.

- И тут меня выручает несравненный Томазиус, - ответил Тусман, - изрядно научая, как вести разумную и любезную беседу и как вставить к месту приятную шутку, особливо когда беседуешь с дамами. Однако шутливыми речами, говорит автор в главе пятой, пользоваться следует умеренно, как повару солью, а острыми словечками, как ружьем, не обращая их против других, а применяя для самозащиты, наподобие того как еж пускает в ход свои иглы. И притом разумному человеку не так за словами, сколько за выражением лица следить надле-(*215)жит, ибо то, что частенько утаивают речи, выдает лицо, и зарождению симпатии либо антипатии поведение, а не слова, споспешествует.

- Я вижу, к вам никак не подступишься, - у вас на все есть ответы и отговорки. Готов побиться об заклад, что обходительностью вы вполне завоевали любовь вашей избранницы.

- Памятуя совет Томазиуса, я усердствую, - сказал Тусман, - потому что почтительное, любезное обхождение и услужливость - естественное проявление любви, а, кроме того, естественный способ возбудить взаимность совершенно так же, как зевотой можно заразить целое общество. Впрочем, я не захожу слишком далеко и не преувеличиваю, не забывая, как тому учит Томазиус, что женщины не ангелы и не дьяволы, а обычные люди и как по телесным, так и по душевным своим свойствам по сравнению с нами создания слабые, чем и отличествуют от мужского пола.

- Напасти на вас нет! - в сердцах крикнул старик. - Без умолку тут всякую чушь несете, все удовольствие мне отравили, а я-то собирался насладиться отдыхом после дневных трудов.

- Молчать, старый! - прикрикнул на него золотых дел мастер. - Будьте довольны, что мы терпим ваше присутствие; такого грубияна давно бы пора вон вытолкать. Не обращайте внимания на старика, дражайший господин Тусман, и не смущайтесь. Вы привержены к старине, любите Томазиуса; а я иду еще дальше в глубь веков и ценю только ту эпоху, к которой, как вы должны были заметить, частично принадлежит мой наряд. Да, нынче уже не те времена, и чудеса в старой башне, свидетелем которых вы были сегодня, наследие той поры.

- Что вы хотите сказать, дражайший господин профессор? - спросил Тусман.

- Ну, видите ли, в ту пору в ратуше часто справлялись веселые свадьбы, продолжал золотых дел мастер. - А те свадьбы не чета нынешним. Да, тогда счастливые невесты частенько выглядывали из окон, и нельзя не назвать приятным фантомом воздушное видение, которое из далекого прошлого вещает о том, чему суждено свершиться в наши дни. Вообще должен сказать, что в ту пору наш Берлин был куда веселей и оживленнее, а теперь все делается по одному образцу, и среди такой скуки люди находят удовольствие даже в том, что ску-(*217)чают. Тогда задавались пиры, такие пиры, что теперь и не снятся. Вспомнить хотя бы торжественный и пышный прием, оказанный жителями Кельна в тысяча пятьсот восемьдесят первом году в воскресенье на крестопоклонной неделе курфюрсту Августу Саксонскому с супругой и сыном Христианом, когда навстречу им выехало верхами около ста дворян. А бюргеры обоих городов - Берлина и Кельна, включая и шпандауэцев, в полном вооружении выстроились шпалерами от Кепеникских ворот до самого замка. На следующий день состоялись пышные конные ристалища, в которых приняли участие многие рыцари во главе с курфюрстом Саксонским и графом Постом Барбийским в золотых одеяниях и золотых высоких шлемах; оплечья, налокотники и наколенники изображали золотые львиные головы, а ноги и руки, облаченные в шелк телесного цвета, казались обнаженными, как у языческих воинов на наших картинах. В золоченом ноевом ковчеге были спрятаны певцы и музыканты, а наверху поместили одетого в телесного цвета шелк маленького мальчика с крылышками, колчаном, луком и повязкой на глазах, как изображают Купидона. Два других мальчика в пышных одеяниях из белых страусовых перьев, с позолоченными глазами и клювами изображали голубков и везли ковчег, из которого каждый раз, как курфюрст пускал коня и попадал в цель, раздавалась музыка. Затем из ковчега выпустили нескольких голубей; один из них сел на высокую соболью шапку нашего всемилостивейшего повелителя курфюрста, захлопал крыльями и пропел итальянскую арию весьма приятно и куда лучше, чем семьдесят лет спустя ее певал наш придворный певец Бернгард Пасквино Гроссо из Мантуи, но все же не так очаровательно, как в наши дни поют оперные певицы, кои, надо сознаться, исполняют свои арии в гораздо более удобном положении, чем тот голубок. Затем был пеший турнир, на котором курфюрст Саксонский и граф Барбийский появились в ладье, задрапированной желтыми и черными полотнищами, с парусом из золотой тафты. Позади курфюрста сидел тот самый мальчик, что накануне изображал Купидона. Теперь он был с длинной седой бородой, в пестром балахоне и в остроконечной черно-желтой шляпе. А вокруг ладьи плясали и прыгали многие благородные господа с рыбьими хвостами и головами, переряженные в лососей, сельдей и прочий веселый рыбий народ, что представляло весьма приятное зрелище.

Вечером в десятом часу жгли сопровождавшийся немолчной пальбой великолепный фейерверк в виде четырехугольной крепости с ландскнехтами; солдаты непрестанно палили, кололи, рубили, потешая народ своим дурачеством; с треском и блеском взлетали в небо до тысячи ракет - огненные кони, люди, редкостные птицы и всякие звери. Фейерверк продолжался не менее двух часов. Во время рассказа золотых дел мастера правитель канцелярии проявлял все знаки живейшего интереса и полного удовольствия. Он поддакивал тоненьким голоском: "Ишь ты... да... вот это так" - ухмылялся, потирал руки, ерзал на стуле и пропускал рюмку за рюмкой.

- Многоуважаемый господин профессор! - воскликнул он наконец фальцетом, что было у него признаком величайшей радости, - многоуважаемый и дорогой господин профессор, вы так живо рассказываете, что можно подумать, будто вы собственными глазами видали все это великолепие.

- Ну, а почему бы мне не видеть этого собственными глазами?

Тусман, не уразумев смысла этих странных слов, уже хотел попросить разъяснения, но тут к ювелиру обратился ворчливый старик:

- Смотрите не забудьте самые пышные празднества, которыми радовали берлинцев в те лучшие времена, что вы так превозносите. Тогда на площади Нового рынка дымились костры и лилась кровь ни в чем не повинных жертв, которые под ужаснейшей пыткой признавались во всем, что только могли изобрести глупость и изуверство!