Вильям Козлов - Президент не уходит в отставку

— Сорокин же не пьет, — подал голос Миша. Он приложил к глазу круглый камень и сейчас был похож на пирата Билли Бонса.

— Дурак ты, Леня, — презрительно посмотрел на приятеля Боб. — Надо приручить его — короче говоря, купить с потрохами…

— Такие не продаются, — мрачно заметил Миша.

— Какое у него хобби? — продолжал Боб. — Спорт? Музыка? Надо подарить на день рождения никелированные гантели или эспандер. Какую-нибудь модную заграничную пластинку. Например, Джеймса Ласта?

— Ты и дари ему, — сказал Гайдышев. — Целуйся, обнимайся… Нашел дружка! А я выберу момент и расквитаюсь с ним…

— Я в дружки к нему не набиваюсь, — стал злиться Длинный Боб. — Надо его нейтрализовать. С нами он никогда не будет, лишь бы не мешал… Понял ты, примитивное существо? Твой метод физического воздействия потерпел полное фиаско… Вывод: нужно тоньше работать!

Бобу нравилось произносить такие словечки, как «нейтрализовать», «интеллект», «фиаско». После десятилетки он год проучился в Технологическом институте холодильной промышленности, но завалил весеннюю сессию и был исключен за систематическую неуспеваемость. Правда, Боб всем говорил, что институт ему не понравился и главное — у него на первом курсе начался сногсшибательный роман со студенткой хореографического училища…

Оглядев еще раз приятелей, Боб улыбнулся:

— Ну и рожи у вас, джентльмены! Приличному человеку и идти рядом с вами неудобно.

— Ну и катись к своему Сороке! — буркнул Гайдышев.

Миша промолчал. Хотя он прикрыл глаз круглым камнем, видно было, как вокруг него сгущается синева.

— Раз уж в такую даль притащились — пошли на кладбище, — скомандовал Длинный Боб. — Почтим память замечательной поэтессы… Как это у нее?

— Не надо стихов, — поморщился Миша Лунь. — Тем более ты не отличаешь Ахматову от Блока.

Из-за дерева с двумя сросшимися стволами вышла тоненькая девушка в светлых брюках и черной рубашке. Покусывая длинный стебелек неяркого лесного цветка, она задумчиво посмотрела вслед трем парням. Глаза у нее большие и темные, а густые золотистые волосы собраны на затылке в тугой пучок. На плече девушки сидела сиамская кошка. Она потерлась дымчатой с темными подпалинами мордочкой о шею девушки, потом лапой игриво потрогала ее за ухо, приглашая поиграть, но девушка по-прежнему смотрела вслед удалявшимся парням. Затем перевела взгляд на землю и, увидев что-то, быстро нагнулась, придерживая кошку одной рукой. В раскрытой ладони у нее оказался зеленоватый значок: пловец, пригнувшись, готов прыгнуть в воду. Слышно было, как у станции затормозила электричка. Мелодичный басовитый звук, распространяя эхо, прошелестел над лесом, будто кто-то слегка дотронулся до клавиши гигантского органа. Звук замер вдали, и тут же возник мощный шум. Он ширился, нарастал — и как-то вдруг внезапно оборвался.

Алена любила смотреть на электрички. Они шумят не так, как обычные поезда. Электричка вырывается из леса стремительно; немного не доходя до станции, начинает плавно тормозить. Ни один вагон не дернется. Весь состав — это монолит, единое целое. Не услышишь разрозненного дробного стука колес на стыках рельсов, неприятного скрипа, лязганья металла — всех тех звуков, которые сопровождают идущий поезд. У электрички свой неповторимый звук. Раздвинулись двери, на перрон вышли пассажиры, мягкий стук автоматически закрываемых дверей — и красивый зеленый состав из десятка округлых цельнометаллических вагонов с нарастающим органным звуком уносится вдаль.

Электричка ушла в сторону Выборга. Скрылись меж стволов и парни. А девушка неподвижно стояла под сосной и, о чем-то думая, бесцельно смотрела прямо перед собой. Сверху, пробившись сквозь колючие ветви, спустился ей на голову тоненький голубоватый лучик. Сиамская кошка вытянула лапу и дотронулась до яркого блика.

Алена улыбнулась, погладила сразу присмиревшую кошку и зашагала по той же самой тропинке, по которой недавно прошел Сорока. Кошка выгнулась на ее плече, свесив вниз хвост с черной отметиной. Алена все убыстряла шаги и скоро затерялась меж красноватых сосновых стволов.

Если идти лесом, то можно пройти мимо дачи и не заметить ее. Сосны и ели окружили большой дом со всех сторон. Он не был огорожен забором. С дороги дом был виден. Не весь, а кусок высокой железной крыши с затейливым флюгером. На ближайших деревьях приспособлены фанерные кормушки для птиц, а на сосне, ветви которой доставали до окон второго этажа, приколочены сразу три скворечника. И все они были заселены. Скворчихи сидели на яйцах, а хлопотливые голосистые мужья трудолюбиво таскали им корм.

Сорока и Алена сидели на скамейке под сосной. Под ногами сухие шишки, желтые иголки, из мха торчали бледно-зеленые листья ландыша. Если на ландыш наступишь, то через некоторое время он снова, как ванька-встанька, выпрямляются. Из открытого окна доносилась бодрая музыка. «А мы ребята… семидесятой широты!..» — мужественным голосом пел Эдуард Хиль.

— Самый популярный певец, — заметила Алена. — Вчера вечером включила телевизор — Хиль по первой программе. Перевела на вторую — Хиль! Выключила телевизор — слышу, по радио — опять Хиль! Хилемания какая-то…

— Пусть поет, — сказал Сорока.

— Да, я забыла, тебя ведь музыка не интересует…

— А кто тебе нравится? — пропустив мимо ушей ее ядовитую реплику, спросил Сорока.

— Том Джонс, Хампердинк, Джеймс Ласт, Элла Фицджеральд… А больше всего я люблю Мирей Матье.

— Их тоже заездили, — сказал Сорока. — У нас в доме по воскресеньям во всех комнатах, где есть магнитофоны, с утра до вечера наяривают Джонса и Ласта! А Мирей Матье поет в каждой передаче о Франции. Будь то по радио или по телевизору.

— Я думала, ты и не слыхал про них… Ты ведь спортсмен. А спортсмены, я слышала, лишь мускулы развивают…

— Бедные спортсмены! — улыбнулся Сорока. Его невозможно было разозлить. А Алене этого хотелось. Карие глаза ее скользнули по невозмутимому лицу Сороки, она хотела сказать что-то язвительное, но в этот момент из-за кустов, напугав Алену, прыгнула ей на колени сиамская кошка. Девушка уже руку подняла, чтобы ее легонько шлепнуть, но кошка ласково потерлась о подбородок хозяйки.

— Подлиза! — улыбнулась Алена и погладила замурлыкавшую кошку.

Вслед за ней появился Дед. Не обращая внимания на кошку, подошел к Сороке, уткнулся мордой в колени. На гладко выстриженном лбу собрались глубокие складки, коричневые глаза добродушно помаргивали. Сорока запустил руку в густую, колечками шерсть собаки, потом почесал за ушами.

Дед стал спокойным и не таким громкоголосым, как там, на Островитинском озере. На даче почти не услышишь его лая. Разве что игривая сиамская кошка выведет из терпения. Любил Дед лежать у крыльца на солнышке. Причем лежал на боку, вытянуа в сторону все четыре лапы. Если кто-нибудь появлялся на тропинке, он поднимал голову и всматривался. Впрочем, своих он узнавал по шагам. Неторопливо вставал, сладко потягивался, прогнувшись до земли, и молча трусил навстречу. Когда появлялся незнакомый — а отдыхающих мимо проходило много, — Дед вскакивал и, расставив толстые мохнатые лапы, замирал. Если прохожий не сворачивал к дому, молчал, провожая его задумчивым взглядом. А если тот шел по тропинке к крыльцу, Дед, не двигаясь с места, издавал басистый рык, и незнакомец, как правило, останавливался. И тогда кто-нибудь выходил из дома и встречал приехавшего.