Михаил Ульянов - Работаю актером

Под редакцией И. Н. Сахаровой

В оформлении использованы фотографии спектакля «Ричард III» В. Шекспира

Издание 2-е, стереотипное

С таким трудом наконец-то получено право на самостоятельную режиссёрскую работу. Позади долгие и мучительные месяцы выбора пьесы. Остановились на пьесе, написанной по роману американского прогрессивного писателя Джона Хере и «Скупщик детей». Больше чем полгода идут серьёзные и упорные репетиции. Ищем взаимоотношения, ищем характеры, ищем внутренние конфликты. Спорим, находим решения сцен. Потом выясняется, что эти решения неверные. Снова ищем. Актёры работают серьёзно и с интересом.

И вот собираем все сцены в акт. Акт первый, акт второй… Первый прогон… И ничего не получается. Длинно, скучно, бесцельно. Голова кругом. По спине течёт холодный пот. Что же делать? И снова начинаем перебирать все сценки и переходы, начинаем сокращать, видя явные длинноты. Опять собираем всё вместе. И опять ничего не получается.

Проклятая профессия — театр. Кажется, всё предусмотрел, обо всём подумал, а спектакль начинает диктовать свои законы, которые только сейчас выявились. И ты бессилен, пока не поймёшь эти законы.

А где же весь твой опыт, где твои годы труда и затрат?..

Ничего это не стоит перед не поддающейся твоим усилиям загадкой — сценой. Такое бывает и с режиссёром и с актёром. Тупик. Растерянность.

Да, уж действительно, проклятая профессия.

Об актёрской профессии пишут много, стараются раскрыть её секреты. Тем не менее, она остаётся профессией во многом таинственной. Что такое обаяние? Что такое заразительность актёра? Что такое талант? Есть ещё десятки других вопросов, на которые ответить невозможно, потому что талант неповторим, он единствен.

Часто видишь, что актёр и образ находятся на разных берегах, как исполнитель играет нечто такое, что не присуще его актёрской индивидуальности. При этом он старается убедить нас в том, что ему самому не очень хорошо известно, заставить нас переживать то, что ему самому не так уж близко. И только в редчайших звёздных взлётах актёрского существования происходит даже не слияние, а какой-то переплав из актёра и роли и создаётся некий другой металл. Пример такого взлёта — Бабочкин — Чапаев.

Имя Бориса Бабочкина сейчас уже невозможно отделить от самого понятия истории советского театра, советского и мирового кино, ибо оно является одним из прочнейших волокон в её сплетении. Я бы сказал, что это новый «элемент» в актёрской «таблице Менделеева», высочайшая вершина нашего искусства.

В подобном взлёте всегда есть опасность, ибо в дальнейшем такой характер как бы становится диктатором, от него зритель отсчитывает все последующие роли актёра. Другими словами, актёр может стать рабом роли, неотделимым от представления о ней, и все остальные, последующие работы начинают отсчитываться от этого берега, и чаще всего отсчитываются снисходительно. Но роль, подобная Чапаеву, редка, полна в своём роде величия её ни с чем сравнивать невозможно. И тем не менее актёр продолжает жить, должен работать. Ведь Борис Бабочкин сыграл Чапаева, будучи ещё молодым человеком. Но он был слишком крупной личностью, слишком велика была сила его творческих возможностей, чтобы остаться актёром одной, даже такой, роли. Несмотря на страшный диктат роли Чапаева, он продолжал много и упорно, жёстко и беспощадно трудиться и в кино и в театре. Я поражался в самом буквальном смысле этого слова его работоспособности в последние годы жизни. Пронзительны по смелости и точности трактовок его телевизионные работы, иной раз спорные и бесконечно своевольные, но всё-таки предельно ясные, в чём-то именно бабочкинские. Он был художником настойчивым и не сомневался никогда в найденном решении, не колебался в исполнении будь то монологи из пушкинских «Маленьких трагедий» или его величайшая, прекраснейшая работа — чеховская «Скучная история». Я и сейчас вижу перед собой его трагический взгляд, глаза, в которых был тусклый свет напрасно прожитых лет, слышу этот тягучий вроде бы тенорок, какой-то надтреснутый звук пропащей жизни. Какая неторопливость, какая поразительная скупость в средствах и какая глубина, какой богатейший, какой интереснейший внутренний мир! Игорь Владимирович Ильинский сказал, как мне кажется, пронзительные слова про этого человека, которого нам очень не хватает: «Мне теперь скучнее стало на худсоветах, мне скучнее стало на собраниях Малого театра, и не только Малого. Ибо не встаёт Борис Бабочкин и не начинает громить халтуру, не начинает называть вещи своими именами».

Его боялись, к нему невозможно было приладиться добрыми словами или лестью; он был беспощаден ради искусства.

Много лет я пользовался гримёрной вместе с Иосифом Моисеевичем Толчановым, одним из старейших актёров нашего театра, учеником Вахтангова. Он умер, когда ему исполнился девяносто один год. Мы очень дружно жили, много разговаривали о театре, о прошлом, о проблемах, бедах и горестях театральных, об обидах, об очередных работах. Но о чём бы мы ни говорили, у Иосифа Моисеевича Толчанова доминанта его рассказов и бесед всегда была одна — роль. Хочу играть. Хочу работать. Я ещё могу. Однажды он поехал с концертной бригадой по обслуживанию воинских частей, когда ему было восемьдесят пять или восемьдесят семь лет. Для чего? — удивились мы. Деньги ему не были нужны. Для того чтобы проверить себя, убедиться, я ещё могу. Неизбывная жажда работы, неутолимая жажда, которая с ним осталась до конца его дней! Проблема заключается в том, что хотя что-то было ему уже не под силу, какие-то краски на его палитре пожухли (при этом он оставался прекрасным, мастеровитым актёром), но жажда оставалась такой же яркой, непотускневшей, какой она была, вероятно, в первые годы его работы в Мансуровской студии.