Дмитрий Красько - Отпущение грехов

– Администратор мертв, – сказал он. – Машина ему больше не понадобится.

– А с этим-то что случилось? – слабо удивился я. Сильно удивляться сил уже не было. Трупы приелись.

– Зарезали. Воткнули отвертку в горло. Кстати, мои ребята взяли здесь еще троих сектантов. Так что можете считать, что вы сегодня именинник.

– Так и буду считать. Проходите. Вы по поводу моих именин, случайно, подарочка в виде бутылочки чего покрепче не принесли?

На сей раз пришлось удивиться сильно. Потому что вместо ответа старикан вынул из кармана коричневого плаща бутылку бормотухи, гордо именовавшейся, судя по этикетке, ромом, и протянул мне. В ответ на удивленный взгляд усмехнулся:

– Берите, товарищ Николаев. Я не в первый раз замужем и представляю, что требуется человеку, оказавшемуся в вашем положении. Ну, и сам глотну разок-другой. Мне, правда, много нельзя, положение не позволяет, а вы пейте – я пойму. И, если можете, напейтесь в дымину.

Я принял бутылку из его руки, отвинтил пробку и понюхал. Пахло неплохо. Я припомнил, что ром, даже если он разлит в ближайшем подвале, можно – и предпочтительнее – пить именно из горла. И приложился к бутылке прямо не отходя от кассы, то есть – от полковника. Сделал глотка четыре и передал эстафету ему, прислушиваясь, как напиток Веселого Роджера скатывается по пищеводу, обжигая его, в желудок, и уже оттуда теплыми, успокаивающими волнами разливается по всему телу.

Полковник тоже пару-тройку раз глотнул и вернул мне бутылку, сообщив:

– Я – пас. Остальное ваше. Пойдемте пока побеседуем относительно будущего. Полагаю, эта тема вас сейчас очень интересует. – И, словно это он был хозяином номера, а не я, прошел в комнату и уселся в кресло.

Я сомнамбулически проследовал за ним, на ходу делая опустошительные набеги на содержимое бутылки. И к тому моменту, когда устроился на кровати напротив полковника, уровень пойла уменьшился раза в два.

– Начинайте, – сказал я, усаживаясь поудобнее.

– Первым делом, Чубчик, я вам вот что скажу, – полковник впервые назвал мое прозвище, и я удивился: значит, и ему оно известно. – Будь моя воля, я выдал бы вам премиальные, удвоенную сумму и отправил в санаторий – поскольку Ружину деньги теперь без надобности. Его государство похоронит, потому что он был холост и сирота. Вы со своей задачей справились даже лучше, чем на «отлично». Вам, кажется, сам сектантский бог помогал, так что все, полагающееся по контракту, вы заслужили.

– Прекрасная мысль, мой генерал! – я поднял бутылку, демонстрируя, что пью именно за это, и сделал могучий глоток. – Где же деньги?

– Не перебивайте меня, – его серые глаза стали гораздо холоднее голоса. Пришлось заткнуться. – Я говорю, что это я бы так сделал. Потому что, хоть вы и считаетесь очень хорошим специалистом в одной известной сфере, в том, что здесь скоро начнется, – а, пожалуй, уже началось – вы дилетант. В этой войне у вас нет шансов остаться в живых, кроме одного – продержаться подольше. До того времени, пока вам не будет разрешено отправиться восвояси. Повторяю – это ваш единственный шанс. Но, к сожалению, не я дирижирую нашим славным оркестром, так что вы этого последнего шанса уже почти лишены. Слишком мало у вас возможностей дожить до полудня завтрашнего дня, когда придет официальное извещение, что ваша часть соглашения выполнена. Поэтому я позволю себе роскошь дать один совет: вцепитесь в жизнь зубами и ни за что не отпускайте ее до двенадцати часов пополудни. Если сумеете это сделать – считайте, что заимеете еще один день рождения. А мы потихоньку начнем отлавливать сектантов. Список у нас, слава богу, имеется.

– Нелегкую вы передо мной задачу поставили, мой генерал, – я снова отхлебнул из бутылки. – В этом городе, насколько я успел заметить, слишком много фанатиков. Так и путаются под ногами.

– Ну, – усмехнулся полковник. – Задача не так трудна, как кажется. Активно охотиться за вами они теперь все равно поостерегутся, потому что знают, что вы у нас под наблюдением. Но все равно лучше быть начеку. А вот на счет того, что их слишком много… Полагаете, будто чаще, чем следует по теории вероятности, сталкивались с сектантами? Ничего подобного. Вот цифры. У среднестатистического обывателя, прожившего в городе не меньше десяти лет, примерно две сотни знакомых, которых можно остановить при встрече просто для того, чтобы поболтать. Ежедневно, по принципу случайности, он может встретить трех из них. При этом он не ищет встречи. Вот такой расклад. А сектантов – три тысячи. Тем более, вы их активно искали. Тем более добрая половина из них теперь сама жаждет общения с вами. К тому же вы провели на улице гораздо больше времени, чем среднестатистический обыватель, а это значительно повышает вероятность контакта.

– Та-та-та, полковник, – сказал я, приканчивая бутылку. – Какие же выводы мне делать из сказанного?

– Решайте сами. Можете оставаться здесь, можете поменять место жительства – и то, и другое в равной степени безопасно… Или небезопасно. С одной стороны, сюда они уже вряд ли сунутся, а с другой, если приспичит, вас и на новом месте найдут. Но одно скажу твердо. Возьму на себя смелость сказать. На свой страх и риск, потому что вы спасли не одну тысячу жизней и заслужили это. На время до двенадцати часов завтрашнего дня даю вам карт-бланш, Николаев. При встрече с сектантами поступайте так, как сочтете нужным. До двенадцати часов завтрашнего дня.

И это было последнее, что я помню. Потому что ром и нервное напряжение взяли верх. Я не провалился в пьяное забытье, потому что до самого последнего момента разум оставался ясным. Скорее, это было похоже на потерю сознания. Вот сидит полковник Ацидис, а потом его – хлоп! – и выключили.

Вот так оно и ведется от основания мира – одни умирают, другие рождаются. Но вся соль в том, что сам процесс ни на минуту не прекращается. Кто-то уходит, оставляя начатое, кто-то приходит продолжать его дело, и этот процесс бесконечен. Так строился Кельнский собор, так писался «Гаргантюа и Пантагрюэль». Так делалось и наше с Ружиным дело. Его убили, но остался я, и мне предстояло довести начатое до конца. Если, конечно, сумею.

Я проснулся, когда на часах было двенадцать. Судя по темноте за окном, ночи. До часа «Ч», объявленного «Вестниками Судного дня», оставались сутки. Но я надеялся, что ввиду чрезвычайных обстоятельств этот час вообще отменят к чертовой матери.

Голова не болела. Бутылка рома и нервное перевозбуждение взаимоликвидировали друг друга. Я сел на диване и обвел комнату мутным взглядом. Мутным не с перепою – со сна.

Что я ожидал увидеть – не знаю, но увидел все равно совсем не то, что ожидал. В кресле, там, где прежде сидел полковник, сейчас устроился огромный детина с румяным лицом. Встретившись со мной взглядом, он улыбнулся и участливо спросил: