Михаил Любимов - И ад следовал за ним

Я тут же вспомнил, что у Шакеспеаре какой–то кровавый циник изрекал, что величайшая фантазия, именуе­мая совестью, ничего не значит и лишь делает человека трусом.

Я уже начал подозревать, что и в моем личном деле он покопался. Спасибо начальству, если в нем лежали такие лестные характеристики!

Как говорил Учитель, обещания похожи на корку пирога, и дают их для того, чтобы нарушать.

И снова Вилли: «Роскошная смесь запахов негодяя, поражающая ноздри».

Между прочим, доблестный Алекс долго был привя­зан душой к этой марке трусов, и только конспирация вынудила его обречь себя на западные образцы.

Сеял дикий овес, точнее, прожигал жизнь. Английская идиома XVI века, обожаемая моей преподаватель­ницей английского, много мы насеяли овса в те славные денечки!

«Вступим вместе в вечную ночь, и я отворю перед тобой могилы… слышалась беспомощная возня, и всем было тягостно и тревожно, и в глубинах каждой из бессчетных ям слышался тоскливый шелест погребаль­ных одежд. А среди тех, что, казалось, мирно почили, я увидел великое множество лежащих не в той или не совсем в той торжественной и принужденной позе, в которой укладывают покойников в гробу…» — на этом месте из Эдгара По у меня была кожаная красная закладочка с видом дома–музея шведской писательни­цы Сельмы Лагерлеф, там я ее и приобрел несколько лет назад на пути к тайнику, заложенному для меня на пустынных брегах озера Веттерн, и одно время исполь­зовал этот текст в качестве кода.

Иногда в минуты черной тоски именно так я и пола­гал. Впрочем, любезный сердцу Монастырь недалеко ушел.

Большего оскорбления я сроду не слышал.

Не иначе, как этот простак из Канзаса намекал на мой загул с Черной Смертью. Просто в Принстоне плохо изучают «Гамлета»: подобно тому, как принц разыгры­вал свое сумасшествие, лицедей Алекс имитировал вне­запный взрыв загадочной мекленбургекой души. Вранье, конечно, но как оправдание перед Кадрами вполне сойдет.

Мы направили наши носы или пошли вперед — и эту идиому вдохнула в меня милая преподавательница се­минарии, чудом попавшая в это богоугодное заведение. А я прерывал ее словами из Донна: «For God's sake hold your tongue and let me love» — «Ради бога, придержи язык и дай мне тебя любить».

Черный зверь, объект ненависти (франц.). Иногда таким я казался себе в кругу коллег.

Каждый раз, когда я произносил нечто подобное, мне казалось, что разверзнется земля и полетит лжец Алекс вниз головой на пламя адского костра.

Чистейшей воды псих!

Представляю, что стряслось бы с моим пробором!

Действительно, что дороже жизни? Что есть жизнь?…a walking shadow, a poor player that struts and frets his hour upon the stage, and then is heard no more: it is a tale told by an idiot, full of sound and fury, signifying nothing». — «Жизнь — только тень, она— актер на сцене. Сыграв свой час, побегал, пошумел — и был таков. Жизнь — сказка в пере­сказе глупца, в ней шум и ярость, и ничего она не значит»,— учил меня австралийский папа, являвшийся во сны после бегства с крыльца толстой бабы, торговав­шей урюком, был он в красном бархатном халате, с одно­томником Уильяма в издании «Спринг букс», в окруже­нии казуаров, молохов, страусов эму, диких собак динго и, конечно же, симпатичнейших коал с эвкалиптовыми листьями в зубах.

Беседу с «Контом» я записывал на мини–магнитофон, не хотелось потом напрягать мозги при составле­нии доклада Хилсмену.

Я представил себе рубильник «Конта», воткнутый в юбку, и с трудом сдержал улыбку.

Неужели западногерманская разведка?.— мель­кнуло у меня в голове.— Нет, Алекс, они информировали бы ЦРУ, выкормившее службу генерала Гелена».

Хорошего мнения он был о себе, этот Юджин! Андре Мальро, Кестлер… Себя, видимо, он считал ново­явленным Пименом, которого Бог пустил в этот мир лишь для того, чтобы написать истинную правду о Мона­стыре и Мекленбурге.

Глухой переулок, тупик.

На этой фразе я почувствовал себя старой проститут­кой, читающей мораль о необходимости сохранять невин­ность.

Менее прекрасная, чем та торговка урюком на крыльце, будоражащая мои прозрачные сны.

Вот уж не ожидал от себя таких способностей. Есть шанс после отставки устроиться на терапевтическую работу в общество анонимных алкоголиков.

Телеграмму явно подготавливал Чижик.

Большой Уэбстерский словарь: «Красная селедка — это селедка, которая высушена, прокопчена и засолена и имеет настолько резкий запах, что. если провести ею по следу лисицы, борзые теряют нюх и сбиваются с пути. В наши дни красная селедка не уступает кипперу, но слово имеет идио­матическое значение, как нечто, задуманное для отвлече­ния внимания, для действий в ложном направлении. Пример из газеты «Геральд»: «Вот еще одна «красная селедка», чтобы заставить избирателей забыть об актуальной пробле­ме безработицы».

Глаза, между прочим, прекрасные, в которых, как я убеждал ее, тьма перемешана со светом.

«Поцелуй меня, Кейт!» — слова Петруччио, обращен­ные к Катарине во втором акте «Укрощения стропти­вой», отрывок из которой мы самозабвенно играли на самодеятельных подмостках в семинарии во имя совершенство­вания языка.

«Немного больше, чем родственник, немного мень­ше, чем друг» — любого человека я примеряю этой фразой умника Вилли.

Это был уже период, когда Маня от пространных резолюций–монологов перешел к сокраще­ниям.

О Боже мой! А на ум шли бриллианты из ларца Риммы, жемчуг, густо–розовые топазы, лунный камень и золотая змейка с глазами из настоящего гиацинта.

Так американцы окрестили Пасечника, фантазии оказалось еще меньше, чем у Чижика, неужели во всех спецслужбах работают люди лишь с одним полушарием?

Там находились тайники— ямы для оружия.

В период добрачной Римма говорила то же самое, зато впоследствии с ее нежных уст все чаще слетало слово любви — «козел».

В спецфонде одной библиотеки в революционной газете 1918 года я вычитал: «Блеск звезды, в которую переходит наша душа, состоит из блеска глаз съеденных нами людей».

Как дела, старик? (франц.)

Ничего (франц.).